Все мои ничтожные печали - Мириам Тэйвз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда я вошла, мама сидела за ноутбуком и играла в Скрэббл с женщиной из Румынии с псевдонимом Убивца. Игры проходят на время, так что соображать надо быстро. Впрочем, мама на пару секунд оторвалась от экрана и сообщила мне, что завтра Ник едет в Испанию. Я кивнула. Я знаю.
Я пошла в свою комнату и загуглила, где купить препарат для эвтаназии в Испании. Поисковик выдал лишь несколько ссылок на инъекционную «Виагру». Потом я загуглила «эвтаназия для душевнобольных» и прочла, что в Швейцарии это законная практика, но к ней прибегают нечасто. В Швейцарии закон разрешает помогать человеку покончить с собой, если помощники не имеют никаких корыстных мотивов. Причем закон действует не только для граждан Швейцарии. Ага! Теперь понятно, почему Эльфи умоляла меня отвезти ее туда.
Я взвесила свои варианты. Это были тяжелые размышления. Отвезти Эльфи в Мексику, купить препарат в зоомагазине на пыльной улице в сонном, нетуристическом городке в дремучей глуши, а потом убедиться, что она собственноручно открыла пузырек и что я никак ее не поощряю. Хотя при таких обстоятельствах трудно дать четкое определение понятию «поощрение». Убедить маму и Ника согласиться с этой задумкой. Или отвезти Эльфи в Цюрих и сделать все по закону, хотя, может быть, ничего не получится, если тамошние врачи сочтут ее боль недостаточно сильной для милосердного умерщвления. Убедить маму и Ника согласиться с этой задумкой. Внезапно у меня появилась надежда. Но я была не уверена, стоит ли посвящать Эльфи в мои размышления, стоит ли говорить ей, что я уже думаю, как отвезти ее в Швейцарию или Мексику. Потому что мне хочется, чтобы Эльфи жила. Если я расскажу ей о своем плане, у нее на уме будет только одно, и если у нее еще оставалось желание жить – пусть даже крошечное, как амеба, – оно сразу исчезнет в свете этой новой возможности. Тем более что, когда ее выпишут из больницы, ей ничто не помешает поехать в Швейцарию или Мексику самостоятельно, разве что ее собственное нежелание умирать в одиночестве. Да и Ник сразу заметит, что ее нет и что с их общего счета пропали деньги, и попытается ее остановить. И что она будет делать?
В гостиной грянули трубы, возвещавшие окончание игры с Убивцей. Раздался тихий щелчок – это мама закрыла ноутбук. Потом дверь в мою спальню открылась, и мама спросила, встав на пороге: Как ты, солнышко? Чем занимаешься? Только что отзанималась незащищенным сексом с твоим автомехаником, а теперь ищу способы, как убить твою дочь. Я забрала наши вещи из твоей машины, сказала я. А сейчас вот работаю.
Мама заговорила о канадских угольных шахтах в Гондурасе, о повсеместной порочной практике, о своей ярости на то, что западный мир нашел именно этот уголок земли, чтобы распорядиться им по-хозяйски. Завтра это будет что-то другое: мусульманские садовники из Ошавы, которых без суда и следствия упекли в тюрьму в Гуантанамо и томят в одиночных камерах, – или любая другая кошмарная ситуация, которую многие осуждают, но не могут на нее повлиять. Эти шахты разрушают деревни, сказала она. Разрушают людские жизни. Истощают земные ресурсы. Премьер-министр Харпер попустительствует, а богатые владельцы шахт летают на своих вертолетах и смеются. Да, сказала я, это ужасно. Немыслимо.
Да! – воскликнула мама. Наши налоги тратятся на санкционированное, систематическое уничтожение гондурасского народа, и никто…
Да, сказала я, это и вправду… ужасно. У меня дергался правый глаз. Я прилегла на кровать и закрыла глаза. Мысленно пробежалась по симптомам депрессии, которые вычитала на плакате на боку городского автобуса в рамках какой-то кампании по просвещению населения о психических заболеваниях. Ощущение нереальности мира, подумала я. Да.
Извини, солнышко. Ты устала, я знаю.
Ты тоже устала.
Да, наверное.
Я взяла книгу, лежавшую на кровати, и открыла ее наугад. Вот послушай, сказала я маме. Знаешь такого Фернандо Пессоа?
Он бейсболист?
Нет, португальский поэт. Он уже умер. Покончил с собой.
О Боже, сказала мама. И он туда же.
Вот послушай: С моего четвертого этажа над бесконечностью, в допустимой близости текущего вечера, у окна, выходящего на зажигающиеся звезды, мои мечты отправляются в путешествия в неизвестные страны, или предполагаемые, или просто невозможные[23].
Мама сказала: Ну да. В этом вся суть, разве нет?
Она быстро сменила тему. У Эльфи – отцовская улыбка, сказала она. Это так удивительно. Иногда я забываю об этом, а потом – бац!
Да. У нее удивительная улыбка.
Йоли, сказала мама.
Что? Я обняла маму и крепко прижала к себе. Она вдруг разрыдалась. Я ни разу не видела, чтобы она рыдала с таким отчаянием. Я еще крепче прижала ее к себе и поцеловала в седую макушку.
Ведь она – человек, прошептала мама.
Мы еще долго не разжимали объятий. Я с ней согласилась. Да, мама. Наконец она успокоилась и снова заговорила. Ей невыносимо, что Эльфи лежит в психиатрическом отделении. По сути, в дурдоме. Как в тюрьме. Даже хуже, чем в тюрьме. Они ничего для нее не делают. Если она не принимает таблетки, с ней даже не разговаривают. Они ждут и изводят ее, только ждут и изводят. Мама снова расплакалась, на этот раз тихо, почти беззвучно. Потом повторила: Ведь она – человек. Ах, Эльфрида, моя Эльфрида.
Я отвела маму в гостиную и усадила ее на диван. Села рядом, взяла ее за руку и попыталась придумать слова утешения. Потом поднялась и сказала, что приготовлю нам чаю. Я заварила ромашковый чай и вернулась в гостиную. Мама лежала на диване с раскрытой книгой на груди. Мам, сказала я шепотом, тебе нужно поспать. Завтра утром нам ехать в больницу. Тетю Тину уже выпускают? Мама открыла глаза.
Выпускают из тюрьмы, а из больницы выписывают. Да, ее должны выписать.
Выпустить звучит
