Унтовое войско - Виктор Сергеев

— А как же, ваше благородие! Вы как в воду глядели. Был! Сидка в каторге. Архаровец… Нам-то, темным, и невдомек, а вы сразу изволили заметить, как в воду…

— Обожди ты. Толмачишь одно и то же. У кого сидка в каторге? Имя, фамилия?

— Дак кто… Яков Ванин. Летось он, ваше благородие, подкатился в Выселки. Освобожден… Срок его окончился. С гумагой прибыл, ваше благородие, по всей форме. Урядник наш в известности. Побей меня бог. Как же. У нас по всей форме. Форма соблюдается.

Лапаногов обернулся к Акиму:

— Что-то свербит в ушах. Поснедаем да и отдых возьмем в холодке.

Аким поддакнул.

Ему давно наскучило утомительное приставание Лапаногова к старосте, и, прикрывая ладонью зевоту, он все думал о купеческом саквояже — что в нем, деньги или золото, и сколько?

— Вели-ка, Неродов, сын Степанов, сготовить нам чего-то горяченького.

Староста пошел распорядиться об обеде.

Мужиков удалось собрать уже при вечерней прохладе. За избами, за огородами мычало стадо, вернувшееся с выпасов. Пахло молоком, медуницей, парующей землей. Тени, вытягиваясь, ложились по улице. Тревожно-призывно блеяли овцы в проулках, потерявшие своих ягнят. Солнышко, задев краем горный кряж, играло зайчиками по крышам и верхушкам сосен.

Мужики и парни сгрудились возле прясла старостиной избы, глухо переговаривались, обсуждая случившееся. Женщины и дети стояли на дороге, смотрели на мужей, отцов и братьев, боясь за них и не смея подойти к ним.

Лапаногов велел всем живущим на одном порядке со старостой остаться у прясла, остальным отойти к воротам. Дождавшись, когда мужики заняли свои места, он спросил старосту, все ли пришли, нет ли ослушников или больных. Староста заверил, что пришли все.

— Мужики! — громко прокричал Лапаногов. — Оглядитесь, поищите в толпе каждый… Прибыли ли на сход твои соседи? Ежели прибыли, вздыми руку. За недогляд и укрытие… Каторгой пахнет.

Обе толпы пришли в движение, люди искали друг друга, вытягивали шеи, становились на носки, выкликали имена, фамилии, клички. То там, то здесь поднимались руки. Гул голосов стихал.

— Все нашли своих соседев?

— Все, — облегченно вздохнул староста.

— Знаете ли, почему мы, казаки, здесь? — спросил Лапаногов. — Знаете ли, зачем вы понадобились?

Мужики угрюмо и настороженно молчали.

— Ну? Смирите свою плоть!

Послышались вразнобой негромкие ответы:

— Да чео уж… знамо… Како дело!

— Придет беда в дом, хоть и двери на запоре.

Лапаногов прошелся взад-вперед, выпячивая грудь, как есаул Гюне, подражая ему, неопределенно протянул:

— Тэкс! Тэкс!

Крестьяне понуро ждали.

— Можа, кто из вас укажет на преступников? — спросил Лапаногов. — Можа, кто у кого на примете? Поимейте в мыслях своих, мужики. Не отыщутся душегубы — всей деревней страдать, отдуваться. Не будьте торопливы, будьте памятливы. Спереди не суйся, да и сзади не оставайся.

Лапаногов чувствовал себя, как рыба в воде. Откуда что бралось у него… Какая-то волна захлестнула и понесла…

— Ну так как, есть, нет ли подозрительные? — повышая голос, спросил он. — Кто впал в плотоугодие? Кто скверновец?

— Нетути таких. Не видали, не слыхали.

Лапаногов усмехнулся, скроил такую рожу, что ах! «Было б болото, а черти найдутся». Шепнул Акиму: «Веди Дашутку».

Появление Акима с Дашуткой, одетой не по-деревенскому, привело в полное смятение крестьян. То были на уме убитые, а тут живая девка из благородных. Кто она такая? Откуда взялась?

То, что она имела прямое касательство к убитым — это поняли все. И то, что она усугубит чье-то положение, подведет кого-то к пляске смерти — это тоже поняли все, хотя никто и не мог бы предсказать, что произойдет.

Лапаногов привлек к себе Дашутку, успокаивая ее и шепча:

— Гляди… все они тут. Нет ли среди них того… скрытника, знакомца? Который, убивал Луку Феоктистыча. Помнишь?

— Чео с нее взять-то? — выкрикнули из женской толпы. — Молода… Сплошает!

— Ум меряют не по бороде, — отозвался Лапаногов и, повернувшись к бабам, крикнул: — Цыть у меня! Не мешать! А то живо в арестную! Ишь, раскудахтались. Погоди у меня! Голь, перекати-поле!

— Хоть и гол, да не вор, — упрямо гнул свое тот же бабий голос.

Герасим хотел искать дерзновенную, но рука Дашутки удержала его.

— Ты чео?

— Нашла я… дядя Герасим. Он…

Ее снова лихорадил озноб, так знакомый Лапаногову.

— Кого нашла?

До того неожиданно все случилось, что Лапаногов растерялся.

— Поспешайте, дядя Герасим, — торопила его девчонка. — Сбежит он… У прясла хоронится. В синей рубахе он, и вчера был в ней.

Лапаногов подозвал старосту, показал на синюю рубаху: «Кто таков?»

— Ванин, он и есть, ваше благородие. Каторга…

Лапаногов поднял руку:

— Ванин! Эй ты! Который тут Ванин? Выходь!

Толпа у прясла качнулась, по ней прошли будто сохой, она развалилась пополам, а посредине, на пустом месте, остался он — коренастый, лысоголовый, в серой щетине волос от лба до подбородка.

— Ну и паук! — подивился Аким.

— Был бы темный угол, пауки привьются, — ответил Герасим. — Зови его сюда, староста.

Ванин тяжело ступал босыми ногами по горячему песку, исподлобья поглядывая то на Лапаногова, то на старосту.

— Зачем звать изволили?

— Ну и попался ты на гол-крючок! — крикнул Герасим.

— Понапрасну обижаешь, казак.

— Угадал казака?

— С каторгой да с казаками много годов околачивался. Как не знать… Их повадки известны.

— Ты купца смерти предал?

— Не моих рук дело. Зачем напраслину возводить? Не трогал я вашего аршинника.

— Повадился кувшин по воду ходить… Куда деньги попрятал, куда золото? Кончай валять! Повалял и хватит.

— Знать ничего не знаю. Живу так… Хоть сухая корка, да своя волька. С каторгой завязал навеки.

Лапаногов чего-то узрил своими маслянистыми ласковыми глазами, в один прыжок подскочил к Ванину — хвать за карман и вынул оттуда табакерку.

— Это откудова?

— Ха! — опешил Ванин. — Откудова? Все оттудова. Прикупил, когда волю получил.

— «Прикупил…» — протянул Герасим и повел бровями. — Кто из вас видел табакерку у Якова Ванина? — обратился он к мужикам. — Кто? Я вас спрашиваю?

Тишина вязкая поползла от толпы к толпе, добралась до Ванина…

— Не показывал никому, не довелось, — проговорил он тихо.

— Врете! — раздался звонкий девичий крик. — Это дядина табакерка! — Дашутка тяжело дышала, слезы текли из ее глаз.

— Сама врешь! — прохрипел Ванин. — Прикупил я…

— На табакерке герб иркутский, — проговорила Дашутка.

— Во! — Лапаногов с протянутой ладонью, на которой лежала табакерка, подошел к крестьянам.

— Видите? А? Это как? Откуда бы девчонке угадать, кабы она не племяшка убиенного купца, советника коммерции Луки Феоктистыча Кутькова? Я вас спрашиваю? — заорал Лапаногов. — Ироды, варнаки, башибузуки!

Толпа у прясла в ужасе отшатнулась от него.

— Деревня не убивала купца, ваше благородие, — превозмогая страх, произнес староста. — Убивал Ванин, пускай он и покается перед богом, отведет напраслину от деревни.

Мужики и бабы враз зашумели, подступая к Ванину:

— Пускай кается!

— Сознавайся, Яков!

Лапаногов кое-как навел тишину. Ванин стоял, опустив голову, не смея взглянуть на крестьян. По бороде его стекали грязные слезы, руки тряслись.

— Казнил-резал, так не плакал… — послышалось из женской толпы. — Самосудом его, варнака! Дрекольем! А этот-то… Как он табакер-то узрил — в два счета. Яков и моргнуть не успел.

Блекли тени на дороге, отовсюду неслось мычание недоенных коров. За домами, в низинках, копился туман. Крестьяне мало-помалу успокаивались: убивал-то не кто-нибудь, а бывшая каторга — Ванин… неча было оттель его выпускать, а выпустили, так глядеть надоть. И все, что скопилось за день — и то, что от сенокоса оторвали, когда трава пересыхает, и то, что страху натерпелись, узнав, что подняты мертвецы на их земле, и то, что подводу надо гнать в Читу да и не одну и не только сегодня — все это вылилось в ненависть к Ванину.

Кричали и бабы, и мужики:

— Смерть ему, убивцу! Жигануть чем…

— Покарать его! Одним давком!..

Лапаногов, опасаясь самосуда, подошел к Ванину, взял его за подбородок, заглядывая в его глаза с помутнениями в зрачках, зашептал:

— Ви-ишь, что деется! Говори, с кем был, не один же ты там стрелял. Выдавай сообщников! Кто был с тобой? Не скажешь — порешат тебя бабы. Скажешь… на тех гнев перекинется. О тебе забудут. Гляди! Не упрямься. Про деньги и золото помалкивай. Никому! Ни душе! Называй сообщников. Ну!

Ванин закрыл глаза, перекрестился:

— Покарай меня, господи!