Унтовое войско - Виктор Сергеев

Никола Александрыч дал мне снять рисунки со всех орудий часового и слесарного мастерства, снабдил меня сталью, инструментами, осколками от зеркалов… А еще он подарил мне музыкальную табакерку. Нутро-то у табакерки испорчено. «Ты, — говорит, — ее сам исправь, чтобы она заиграла». Вот как он дарил, вот как учил!

Хозяин задумался, набивая табаком тавлинку.

Жена его заглянула в юрту, что-то сказала по-бурятски.

— Баран поспел, — пояснил хозяин. — Будем мала-мала угощаться.

В юрте тихо. Хозяин опять возился с тавлинкой, а казаки не могли собраться с духом: что подумать, что сказать?

В юрту, согнувшись в дверях, шагнул барин в бакенбардах, со вьющимися волосами, в сюртуке и высоких сапогах.

Казаки вскочили:

— Здравия желаем, ваше благородие!

— Садитесь, садитесь! — помахал он рукой в сторону опешивших и несколько напуганных шарагольцев. — Я уж подумал, не по мою ли душу приехали, не вызов ли куда мне последовал.

— Никак нет, едем по своей надобности, ваше благородие!

— Ну и слава богу, — улыбнулся вошедший.

— Никола Александрыч Бестужев, — произнес торжественно, приглушенным от волнения голосом хозяин юрты.

Кудеяров сказал Бестужеву, кто они, откуда, куда направляются. Добавил, что задержались в юрте бурята, веря и не веря рассказу хозяина про его жизнь на Петровском заводе.

— Прямо диво дивное. Не сразу и уразумеешь, — откровенно признался Жарков.

Бестужев рассмеялся:

— Могу вам, казаки, подтвердить… Мы с братом сами поражены, — он показал на Убугуна, — его успехом. Все, что он увидел и срисовал на заводе, дополнил и усовершенствовал. Изготовил лучше, чем было до него. Осколки стекол, кои заслуживали быть выброшенными на свалку, превратились в стекла зрительных труб и биноклей. Часть из них ушла в продажу. Они превосходны! По отзыву казачьих офицеров… Из войска поступили заказы.

— А музыкальная табакерка? — спросил Кудеяров.

— Музыкальная табакерка исправлена, — продолжал Бестужев. — Играла вовсе без принуждения. И не только музыкальные пьесы, но и приводила в движение малюсенькую молитвенную… Как ее? Молитвенную мельницу.

— Хурдэ, — проговорил хозяин.

Николай Александрович расспрашивал казаков про житье-бытье.

— Мои-то сродственники, барин, — ответил Кудеяров, — сызроду хорошо не живали.

— Давно ли в казаках? Мы сдавна казаки.

— Жив ли отец?

— Уготовил себе три аршина земли на Чингисовой сопке, на Аргуни… Каторга убила. Бежала из-под стражи, ну, а он в карауле как раз стоял. Ну и вот… Ныне на мясоед три года… Живу с матерью да сестренкой. Служба заедает. То на границу скачи, то в таможню пошлют.

Кудеяров торопливо затянулся цигаркой. Обожгло пальцы. С сожалением бросил окурок, вздохнул:

— Жизнь казачья, она… — махнул рукой. — Перебиваемся из куля в рогожку. Хлебная нужда.

— А скажите, барин, вот молва идет, что для людей вы обходительный и добрый и по всему для общества мирян пользительны. А скажите… Это врут или как понимать? Будто бы царя вы… того… самое… Ну, хотели, стал быть, извести со свету. Так вот: врут или как понимать?

Казаки притихли. По застывшим склоненным лицам, набухшим краснотой шеям, по дрожанию пальцев видно, что чутко будут ловить слова каторжного барина.

Бестужев полуприкрыл глаза, подумал, вспоминая… Сказал твердо, как отрубил:

— Про царя не врут. Но было это давно. Обо мне судите… Каким видите, а не каким был.

— У нас пластуна забили насмерть, — проговорил Кудеяров, — о царе отозвался с руготней…

— Я, казаки, ссыльно-поселенец. На все мне запрет лежит… всякое вольное слово…

— Это мы понимаем.

— Вот вас домой отпустили с учений. А надолго ли? Ждете ли вы амурского похода?

— Ждем, барин.

— С охотой ли в поход собираетесь?

— Да почитай что все с охотой.

— А кто супротив похода?

— Да кто… — Жарков подумал, — Кто? Разные. Вот Герасим Лапаногов. Ему на што Амур? У него и в Шараголе богатства не счесть. Лошадей тыщи…

— А тебя что, на Амуре лошади ждут-дожидаются? — Кудеяров захохотал. — Явится Жарков Петька на Амур-реку, а там лошадей, что кочек на болоте. А не хочешь ли знать: тамотко одни голопузые тунгусы!

Бестужев спросил у Кудеярова:

— Ну, а сам ты как? Пойдешь в поход?

— Да ведь как не пойти. На Амуре земля наша. Ее вернем мы себе по справедливости. И заживем там! — Иван зажмурился, довольная улыбка поползла от щеки к щеке. — Заживем там! На волюшке вольной, на землице — бархате черном, на траве-ковре пушистом.

— А не думаете ли вы, что вслед за казаками обоснуются на Амуре и закон государев, и суд государев, и налоги государевы? — спросил Бестужев. — И губернатор припожалует.

— Какое там! — отмахнулся Жарков. — Глухомань же этот Амур, самая глухомань. Черт крюком не достанет, не то что губернатор!

Бестужев помолчал. Что сказать казакам — он и сам не знал. Амурский поход России нужен. И народ это понимает. Никак нельзя великому государству не иметь речного выхода в океан. Казаки, те рвутся на волю, подальше от господ, от власти самодержца. Испокон веков рвались и рвутся? Думают, что на Амуре заживут по-вольному. Не заживут… Незабвенный и туда, в самую глухомань, постучится… Черт крюком не достанет, а император всея Руси достанет.

Прощаясь с Николаем Александровичем и Убугуном, казаки выпили тарасунчика двойной перегонки. Уезжали навеселе.

Всадники неспешно поднимались горной дорогой. Лошади помахивали хвостами, отгоняя наседающих паутов. До юрты Убугуна докатилась по песчаному увалу, по каменным россыпям шуточная песня:

Во поле в харчевке —Там казаки пили.Эх-ва, зим-зим,Мамонька, юм-юм,Там казаки пили!Там казаки пили,Манечку манили:— Поедем-ка, (Маня,С нами, с казаками,За Байкал служить,Красно вино пить.Эх-ва, зим-зим,Мамонька, юм-юм,Там казаки пили!

Глава тринадцатая

Шарагольекий богатей Егор Андриянович Лапаногов, бывая наездом в Иркутске, познался с купцом Ситниковым — запродал ему шкуры бычьи и лошадиные. В трактире наслушался от захмелевшего купчины, как надо оборачивать капитал… Повздыхал, завидуя.

Сын-то у купчины служил у самого Разгильдеева на каторге. Можно сказать — по золоту ходил. А кто по золоту ходит… Ужели золотые крупинки не прилипнут к подметкам офицерских сапог? Ситникову от сына-есаула кое-что не иначе перепадает. Пробовал Егор Андриянович попытать купца про каторгу: как да что… Тот живалый человек, от него многого не вытянешь, не вызнаешь.

А золото засело в мыслях у Егора Андрияновича. Ой, как засело!

После той трактирной трапезы наутро Егор Андриянович направился в губернское управление, разыскал горного столоначальника Крюкина, спросил у него, нет ли в чем нужды у горного отделения.

Антип Федорович Крюкин, зная, чем богат Лапаногов, взялся называть казаков, приписанных к горной страже, кои все еще не обзавелись собственными лошадьми, но имели надежду со временем получить денежную подмогу из дому.

Оставь… хоть я и лошадник… — прервал его Егор Андриянович, улыбчиво поблескивая маленькими маслянистыми глазами и расправляя, раскидывая на груди бороду. Ему то ли было жарко, то ли он тряс бородой, показывая всем, кто находился в канцелярии, какая она у него редкостная — густая, длинная, ухоженная гребнем и вежеталем. — Оставь… — повторил он и шумно вздохнул. — С лошадками обходиться мне привычно, не впервой. — Тут я и сам могу обзавестись покупателями. А вот не сыщется ли у тебя какого подрядного дела?

— Подрядного? Как не сыщется… Для вас, Егор Андриянович, с превеликим почтением и удовольствием. Располагаем подрядами на дрова-с. Вот извольте знать-с. — Столоначальник близко поднес к подслеповатым глазам бумагу. — Запрос есть от управляющего…

— Погоди, братец, — прервал его Лапаногов. — Дрова не по моей части.

— А чего-с изволите?

— Мне бы… Слышал я, что ноне власти амурским походом заняты. Без капитала Амур не возьмешь, как я разумею.

— Это уж яснее ясного.

— Золото туда идет…

— Идет, не без того, — настороженно согласился столоначальник.

— Так вот я и думаю, не подсобить ли чем господину Разгильдееву. Служба у него тяжелая, по нонешним временам и спрос за нее велик. Хотел я повидаться с его превосходительством, да ведь решиться-то не просто… А ну, как турнет взашей?

Столоначальник посмотрел в окно, улыбнулся. Полез пальцем за накрахмаленный воротничок, почесал шею:

— Меня господин генерал-губернатор… не скажу, что так уж за панибрата принимает. Служба, чины — известно… а величает… имя там… отчество… само собой — это все при разговоре употребляется. Первые-то времена его превосходительство не жаловал меня. Не скрою… Поклеп на меня был. Обвинялся я во взяточничестве. Н-да. Прискорбно, да что поделаешь. Призывает меня к себе Николай Николаевич. Сам во гневе. Начал мне устраивать распеканцию на все корки. Кричит: «Сколько денег украл? Выгоню, вытурю со службы!» Я ему возражаю: «Служу честно. Взятками не занимаюсь. Сам честен. Сын честен. Вся семья такая…» Генерал словно белены объелся: «Ваша фамилия Крюкиных… сплошь преступники да воры!» Не утерпел я, не вынес обиды. Отвечаю генералу: «Фамилия Крюкиных чиста во всем, светла, яко младенец перед богом. А вот фамилия Муравьевых не чиста и даже преступна перед государем! Муравьева-то Апостола повесили за Сенатскую площадь…»