Унтовое войско - Виктор Сергеев

— Ше-ше-ше!

Похоже было, что он погонял ленивую лошадь. Его черные пронзительные глаза видели далеко. Он отыскал в толпе Норбо, сына улусного старосты, подошел, показал на него пальцем. Лама хлопнул в Ладони, поклонился. Набежали родственники Норбо, начали обливать его холодной водой. Норбо ежился, охал, но то и дело смеялся: после смерти ему предстояло жить в раю.

Лама стал произносить проповедь о доброте улусников, исповедующих учение Будды. Чтобы попасть в касту добрых, следовало почаще подавать подаяние, иметь под собой для сиденья только кошму или циновку, не иметь запаса пищи, иметь шерсти на одно одеяло, пользоваться тем, что имеется в мусоре, пребывать без крова в пустыне или под деревом, сидеть с подогнутыми ногами…

— В нашем улусе полно добрых людей, — переглядываясь, говорили старики. — Такую проповедь легко соблюдать.

Затем лама заговорил о различии понятий «стремление к богатству» и «стремление к обладателю богатства». Его мысли сводились к тому, что не нужно обладать богатством, что это греховно, но самый тяжкий грех падает на того, кто «стремится к обладателю богатства».

Старики попросили рассказать о теле Будды.

Лама охотно отвечал, что плечи у Будды широкие, туловище, как у льва. Имеет он все сорок зубов исключительно белых и ровных, глаза подобны сапфиру, ресницы, как у быка, язык длинный и красивы», лицо украшено невидимыми волосинками.

Лама еще долго перечислял достоинства тела Будды, и все устали его слушать.

Норбо, заметив в толпе Бутыд, пробрался к ней и шепнул:

— Выходи за меня замуж! Видела, как лама указал на меня пальцем? Я буду жить в раю и моя жена вместе со мной.

Бутыд передернула плечами, посмотрела на маленького Норбо сверху вниз:

— Иди просохни, а то, как мышь, мокрый…

— Смотри, пожалеешь! — Норбо от злости потемнел лицом. Бутыд, не ответив ему, отвернулась. Голос у Будды подобен голосу дракона! — долетел до нее восхищенный крик ламы. — Походка, как у быка — вожака стада.

Она вспомнила, что в такой же тихий солнечный день мимо ее юрты проезжал казак на вороном коне и попросил напоить его водой. Бутыд могла бы ответить, что в юрте нет воды и заняться своими делами — строгать стрелы из березовых брусков. Но она повела его почему-то к ручью, ей не хотелось отпускать от себя так скоро этого незнакомого ей всадника. И потом она не раз думала о нем, не понимая почему.

«Очир! Очир!..» — шептала она па разные голоса и, прислушиваясь к звукам своего голоса, чувствовала, что ей приятно произносить его имя.

— Руки разукрашены благородными узорами любви к живым существам и счастливыми рисунками! — выкрикивал лама перед стариками и старухами.

«Узорами любви, — отдалось в голове Бутыд. — Узорами любви».

Да-да. Она видела эти узоры… тогда… в ручье, в холодных, как лед, струях. Это было так давно! Очир обещал приехать, когда зацветет ковыль, и он приехал, но… ее не было в улусе. Он отдал брату пойманную им где-то лошадь. Где он? Что с ним? Неужели все дороги, по которым он ездил, пролегли в стороне от улуса Кижи? Неужели все ручьи, из которых он сам пил и поил своего коня, протекали вдали от улуса Кижи? Неужели все девушки, на которых он засматривался, жили, где угодно, только не в улусе Кижи?

— Если не пойдешь за меня, — звучал в ушах голос Норбо, — выдадут тебя за сына главного тайши Дампила.

Где же Очир? Как хочется видеть его вороного коня! Как хочется потрогать руками мохнатую шапку с голубым, как небо, верхом! Как хочется слышать его резкие, запальчивые слова о том, что он докажет свою удаль, храбрость и свою удачу!

— Лоб у Будды красиво поставлен, — тянул свое лама. — Органы чувств не расстроены. Глаза подобны лепесткам лотоса.

А Норбо все топтался рядом, не уходил, шептал горячечным ртом:

— Хромой Дампилка хвалился на надане[40], что возьмет тебя силой. Его желтушечные глаза в тот вечер горели, как у совы. Он притоптывал той ногой, которая у него короче.

Бутыд надоело его слушать. Она взяла Норбо за ворот халата, притянув к себе:

— Куда вы оба годитесь? Слепой хромого на руках таскает… Уйди, а то подниму на руки при всех!

Маленький, тонкошеий сын старосты побледнел от обиды, сжал кулачки, забрызгал слюной, но отошел от Бутыд.

Ночью в юрту Муртоновых вошли стражники главного тайши Бумбы Юмсараева, подняли с постели Бутыд, велели ей одеваться и ехать с ними. Ошира, пытавшегося схватить нож со стены, ударили нагайкой по голове — раз и другой… Обливаясь кровью, тот упал на кошму.

Всю ночь ее везли в закрытой кибитке. Останавливались только для смены лошадей. Стражники молчали, не спрашивая Бутыд ни о чем и не отвечая ей.

Слышно, как переехали бродом реку — прошумела рассекаемые колесами волны, простучали копыта по гальке… Поднялись, на берег, запахло дымом.

Кибитка остановилась, стражники поднялись.

— Выходи!

«Как родилась — не помню. Как умру — не знаю», — подумала Бутыд.

На лужайке, в тени старых раскидистых берез, стояла юрта из белого бархата. Дверь выделялась красной окантовкой. Наверху трепетал желтый флажок. Вся степь за юртой была заполнена отарами овец, косяками лошадей, стадами коров и верблюдов.

Стражники провели ее в юрту, где было прохладно к полутемно. На хойморе она разглядела Дампила. Он сидел на подушках в светло-зеленом халате и замшевых сапожках. Брови у него, как и усы, закручивались вверх, что придавало лицу его удивленно-бравое выражение.

Бутыд еще в дороге догадалась, кто послал тайшинских стражников.

— Я люблю в тебе женщину, — проговорил он, — но ненавижу в тебе нищенку! Будешь моей второй женой.

— Если твоя стрела пролетит дальше моей, то я буду твоей женой.

— Хватит! — закричал он, округляя глаза. Я это уже слышал, но нынче твое хвастовство не взрастит тебе плодов.

Да, он это уже слышал. Он сватался к ней прошлым летом, и она при общем смехе улусников обещала стать его невестой при условии, если он пошлет стрелу дальше, чем она.

— Я вытравлю из тебя все супротивное, оставлю лишь женское… Ты будешь рожать мне наследников, продолжателей моего рода. И горе тебе, если ты не принесешь мне сына!

— Я желаю, чтобы ты вознесся поближе к солнцу, лишь бы оказался подальше от меня.

— Ха! От богатства еще никто не отворачивался. Всякий бурят посвистывает, судя по тому, сколько у него лошадей. Видела, сколько лошадей и скота пасется в степи? Это все мое! Отец поделил свой скот на шесть стад: четыре его жены — четыре стада, пятое стадо мое и шестое его самого. Но если тебе этого мало, — он махнул рукой в сторону, где простиралась степь, — я упрошу отца поубавить поголовье скота у его жен и собрать для тебя отдельное стадо. У нас в роду будет стадо твоего имени! Тебе и этого мало?

— Коровьим языком лижешь, а лисьим хвостом гладишь! Ненавижу! Как сына тайши и как мужчину… Протягивай ноги по своему одеялу. Лучше отпусти меня домой. Мир велик, и мы можем не мешать друг другу.

— Мне нужно взять от тебя женщину, — повторил он упрямо. — Больше ничего… Только женщину. Живи, как живешь. Хочешь работать — работай. Не хочешь — не надо. Хочешь по гостям ездить — езди. Не хочешь — не надо. Живи, как живется. Но как женщину я возьму тебя всю без остатка.

— Можно сколько угодно делить стада, но мою ненависть к тебе нельзя убавить.

— Посидишь в арестантской и станешь сговорчивее!

Дампил позвонил в колокольчик. Вошли стражники.

— Посадить под караул. Кормить тем, что остается собакам.

…Старший стражник подошел к дверям арестантской избы, потянул за железное кольцо. Что-то заскрипело, дверь стала подниматься, и скоро открылась темная и широкая щель.

— Лезь туда. Ну! — подтолкнул ее стражник. — Тут лестница, по ней спустишься. Да пошевеливайся! Тюрьмы не видела, что ли?

— Я не полезу туда! — крикнула Бутыд. — Что я такого плохого сделала, чтобы сидеть в тюрьме?

Стражник равнодушно ответил:

— Этого мы не знаем, что ты там такого наделала.

Лестницу стражники убрали, как только она добралась до полу. Тусклый свет из маленькой отдушины струился сверху, едва достигая пола. Было темно и сыро.

Скоро она почувствовала, что зябнет, обшарила все вокруг, но ничего не нашла, кроме охапки соломы.

Темнота подкрадывалась вместе с сыростью и холодом, давила, сжимала в комок трясущееся тело.

Банзаров ехал в Хоринск. В возке душно, жарко. Добраться бы скорее до улуса, отдохнуть в холодке… Хотел подремать, но какие-то звуки, проникавшие в окно возка, мешали. Не то плакал кто, не то молился.

Возле самого возка зацокали копыта казачьей лошади. В крышу постучали:

— Ваше благородие! Никак беспорядок на дороге. Велите остановиться.