Унтовое войско - Виктор Сергеев

— Можно и ближе подкрепить, ваше величество, — ответил Муравьев, проведя пальцем от Забайкалья по Амуру.

— Ах, Муравьев, Муравьев! — не преминул воскликнуть Николай. — Ты когда-нибудь с ума сойдешь от Амура.

— Ваше величество, сами обстоятельства указывают этот путь.

— Ну, так пусть же обстоятельства к этому и приведут! — Царь рассмеялся, ударяя генерала по плечу.

Это было уже вполне определенное отношение Николая I к осуществлению векового права России на свободное плавание по Амуру. Муравьев облегченно вздохнул. Дворцовые интриги против него как будто теряли свою силу…

— Много ли, генерал, потянешь с меня денег? — спросил государь.

— Не так уж много, обойдусь забайкальским золотом… если, ваше величество, будете так милостивы к нашему войску, и разрешите пользоваться этим золотом…

— А чем располагает министр финансов?

— Министр, ваше величество, полагается на тридцать пудов карийского золота.

— И что же? Ему этого достаточно? Мало? А сколько вам необходимо?

— Государь! Намоем на Каре сто пудов. У министра я не попрошу ни одного золотника.

— Вот это ты славно, голубчик! Порадовал ты меня. А я уж боялся, что ты с министерства нашего потянешь.

Царь прошелся по кабинету. Здесь все было зеленой окраски. Стол под зеленым сукном, зеленый мрамор на стенах, того же цвета тяжелые подсвечники, шторы на окнах. Палисандровая кровать под зеленым солдатским одеялом, на которой царь отдыхал после обеда.

Ах, как он хотел хоть в чем-нибудь походить на Петра Великого! Раньше можно было сопоставлять заговор стрельцов против Петра с заговором дворян-офицеров против пего, Николая. Но то было давно. Нынче надо что-то другое… новое. Петр прорубил окно в Европу, а почему бы Николаю не прорубить окно в центр Азии и в Восточный океан? С помощью этого одержимого генерал-губернатора…

— А что у вас в крае, Николай Николаич, развиваются ли земледелие, промыслы? — спросил государь.

— Непременно, ваше величество, — отозвался Муравьев: — Край наш не забыт богом. Удивительны смышленость и способности здешнего русского народа. И самые замечательные среди них, без сомнения, казаки, составляющие ныне конную часть Забайкальского войска. Иные презрительного мнения о нем… о войске, величают его не иначе, как унтовое, за ношение крестьянской обуви. Унты, верно, не парадная форма обуви, но по бедности… что поделаешь. А только я бы не променял наших казаков и на гвардию.

— Ну уж непременно на гвардию, — снисходительно улыбнулся царь. — Каково же хозяйство у твоих унтовых казаков?

— Хозяйство налаживается, ваше величество. Клин пашенный вырос. И все же… Смею доложить. Одна пятая часть войскового населения почти совсем не занимается земледелием.

— Что же это за население?

— Инородцы. Буряты, ваше величество.

— Я помню, ты за них горой стоял. Чем они тебя прельстили?

— Тем, что не потребляют хлеба для пропитания, — со смехом ответил Муравьев. — Ныне у меня запасов зерна по четверти на душу, если бы не буряты, оказался бы голод. Третий год пшеница родит плохо, недороды там часты.

— И все же, чем они, буряты, тебя прельстили?

— Они представляют силу при разрешении амурского вопроса. Замечу, государь, что на китайской линии они — лучшие пограничники. Глядя на них, и монголы приноравливаются к России.

— Смотри, тебе виднее, что там делается. А только мужиков да казаков своих унтовых не преобрази в доподлинно свободных христиан. Бунты в губерниях не умаляются, неповиновение во всем предерзостное. Сам же докладывал… И замечу, что смутьянов наказал слабо. Экое наказание! Сослал в Якутский полк. Да мужику где бы ни жить, лишь бы жить. Про железные перчатки не забывай, генерал. За мужиками смотри да и за дворянами посматривай. Вот с этими… декабристами… кое-какое послабление… Надо. Но за ними такое… Не забывается, на всю жизнь не забывается!

Царь помолчал, выкатив на Муравьева холодные оловянные глаза:

— Ну да ладно. Вижу, что ты понял меня. Что еще у тебя?

Муравьев ходатайствовал перед царем о том, чтобы ему разрешили будущей весной приступить к «амурскому сплаву». Царь уклончиво ответил, что он от кого-то слышал, будто англичане сравнивают Китай с упрямым и чопорным стариком, который любит, чтобы его гладили. Генерал возразил: Англия-де сие сама не берет во внимание, а Поднебесная империя молчаливо сносит все.

— Но когда-то же и у Китая лопнет терпение, — добавил Муравьев.

— Не в отношениях ли с нами? — насторожился царь.

— Что вы, государь! Нет никаких признаков, указывающих на то, что Китай слишком близко к сердцу принял наши притязания на земли, нам ранее принадлежавшие, и на свободное плавание по Амуру. Дальновидные китайские политики понимают, что устоять против нажима Англии и Франции они могут только в союзе с Россией.

Муравьеву показалось, что царь согласился с ним. Николай объявил о том, что всемилостивейше жалует генерала императорским орденом Белого Орла.

Ходатайство Муравьева о сплаве по Амуру царь передал на рассмотрение Сибирского комитета.

Наследник-цесаревич, розовощекий, благодушный и миловидный, во всем поддерживал Муравьева, как бы давая понять своему самодержавному батюшке, что сын его вполне зрел разумом для решения государственных дел.

— Я поражен, генерал, столь быстрыми вашими успехами по устройству казачьих сословий в Восточной Сибири, — сказал Александр. — Примерны труды и заботы ваши по развитию обширнейшего края. Но я вижу, что вы устали… Вам пора подкрепить свое здоровье, генерал, и, если вы будете ходатайствовать об отпуске, я готов поддержать вашу просьбу.

Царь, ублажая наследника, отпустил Муравьева в четырехмесячный отпуск на Мариенбадские воды.

После возвращения с Мариенбадских вод Муравьев беседовал с директором азиатского департамента тайным советником и, между прочим, полюбопытствовал: «Нет ли надобности из-за сношений с Китаем побыстрее вернуться в Иркутск?» Тайный советник преспокойно ответил: «Нет, ничего. Спешить не надо».

Генерал, забыв думать об интригах, отъехал в гостиницу и с месяц пребывал с женой в преотличном настроении, предаваясь безмятежному отдыху. И вдруг из Иркутска пожаловал курьер с экстренным донесением о том, что китайские уполномоченные скоро будут в Маймачене «для трактования границы по Амуру в связи с русской нотой».

Взбудораженный столь неожиданной вестью, Муравьев поспешил к тайному советнику за разъяснениями. Тот принялся вспоминать все разговоры-переговоры о делах амурских и с трудом вспомнил, что русская нота была действительно послана китайцам с позволения государя.

— А кто же поведет с ними переговоры? — в раздражении спросил Муравьев.

— Очевидно, вы, — нехотя произнес тайный советник. — Впрочем, именно вам, генерал, поручено вести переговоры. Поезжайте к военному министру.

А зачем ехать? Царь же приказал министру: «Так и снеситесь об этом с китайцами». Ну вот и снеслись…

Муравьев шагал из угла в угол по гостиничной комнате, вздыхал, охал. Красные пятна ходили по его лицу. В ноте, составленной Нессельроде, опять какая-то путаница о русско-китайской границе. «Упрямо твердят о никогда не существовавших пограничных столбах на левом берегу Амура, а вот о пространстве севернее Уссури почти что умалчивается. Что же удивительного в том, что в иркутской депеше утверждается: китайцы сразу согласились ставить столбы по левому берегу Амура от реки Горбицы. Куда же смотрел государь? Почему не пресек вредоносные интриги? Вот уж странно».

Глава четырнадцатая

В Кижу приехал лама, собрал верующих, обрушил проклятия бурхана на старшину новокрещенных Буду Онохоева. Лама был бритоголов, с черными пронзительными глазами, сухощав и ловок в движениях. Он убеждал улусников в том, что Буда Онохоев смешал чистое благородное учение Будды с мутной водой преступной проповеди и что скоро наступит для него самого и для всех, последовавших за ним, тяжело переносимое страдание в этой и будущей жизни.

«Учение Будды, — продолжал лама, — это кладезь мудрости на пользу живых существ. Мудрость является в сердцах тех, кто думает о Будде в течение мгновения столько, сколько белых крупинок плавает в молочном океане. Эта мудрость утверждается посредством яркого луча безграничного сострадания и силой высшего благодеяния».

Из этой проповеди улусники поняли, что Буда Онохоев в Кижу не вернется. Из рук стражников главного тайши еще никто не вырывался.

Лама сообщил верующим, что он способен общаться с духами умерших и отсылать их в ад или рай. Все попадали на колени и стали молиться. Лама прошелся по лужайке, щелкнул пальцами и зашипел:

— Ше-ше-ше!