Унтовое войско - Виктор Сергеев

— Покарай меня, господи!

Лапаногов поднял ружье, взвел курок.

— Замолчать! — полетел его крик над дорогой — Замолчать, говорю! Тихо-о! А то стрелю! Ванин назовет тех, с кем был…

В женской толпе ахнули и замерли. Мужики попятились — кто к воротам, кто к пряслу. Готовые только что к расправе над Ваниным, выселковцы теперь боялись его пуще всего. Каждый норовил спрятаться за кого-либо, понимая, что Якову ничего не стоит выкрикнуть первого, кто попадется ему на глаза.

— Смилуйтесь, люди добрые, — вымолвил Ванин, кланяясь крестьянам. — Купца не трогал я, казака не трогал. Надзирателя Пимона убил. Нашей он каторги. Карийской. Загубил тамотко душ несчетно. Вся камера просила меня: «Убей, Яков, Пимона, на том свете зачтется тебе». Не мог я камере отказать, справедливое наказание вынесла камера палачу Пимону. И меня просила…

— Называй тех, с кем был, — приказал Лапаногов.

Ванин повел невидящими глазами по толпе у прясла, и толпа попятилась от него, кто-то упал и пополз, его схватили, подняли и вытолкали вперед, чтобы не скрывался от Ванина. Но тот молчал и смотрел на мужиков, сгрудившихся у ворот дома старосты. И эта толпа, не выдержав, дрогнула и попятилась. Кто-то закричал в ней заячьим голосом, кто-то кого-то хватал, бил, тащил.

Из толпы вытолкнули плюгавенького мужичонку в лаптях, со всклокоченной рыжей бородой.

— Бежать сдумал. Сами пымали.

— Макуха? Это ты, Макуха? — спрашивал староста плюгавца, сам бледнея и еле держась на ногах.

Слабогрудый мужичонка обернулся к толпе, хриплым срывающимся голосом позвал:

— Ионов! А, Ионов? Выходи, чео уж… Бес попутал. Повихнулись умом. Чео уж… — бормотал он, утирая рукавом бескровные губы и подтягивая сползающие порты. — Нищета довела… Разве бы пошел на большую дорогу с берданом? Детки голодные, жена болезная, умирает… — Он разорвал ворот рубахи. — В грехах родились, в грехах и помрем! Простите, люди добрые! Ежели можете… Простите Тимофея Макуху. В аршинника стрелял я… он в масле купался, на сахаре катался… И я схотел… Грешен, грешен перед богом! Казните, не милуйте… простите!

Из толпы вытолкнули Ионова, высокого, костлявого мужика, с болезненно-жгучим блеском в застывших глазах.

Женский крик заглушил его слова, и Ионов беспомощно закрутился, вытягивая шею, пытаясь разглядеть, кто из баб голосит по нему: жена, мать или сестра…

— Староста! — позвал Лапаногов. — Вели связать соловьев-разбойников. Повезем их в полицию, там разберутся.

— Мужики, вожжи несите! — крикнул староста. — Господи благослови, царица небесная! Ослобони нас поскореича от всего этото… Спаси и помилуй! Плоть наша немощна… Жаль и Макуху, и Ионова. Грешили все перед богом, а придет судный час… Вожжи несите, долго ждать еще? Где десятский? Подводы занаряжайте! Чья очередь ехать, собирайтесь! Чео? Собирайтесь без ругливости! А то я у тебя зубы посчитаю… Дождешься, скотинка!

Выселки гудели, как потревоженный улей. Повинившихся вязали вожжами, запрягали лошадей, готовили харчи для казаков, возниц и арестованных.

Дашутку отправили домой на почтовых.

Арестованные лежали в телеге молча, пока Лапаногов и Митяй ехали рядом. Когда же раскуривали цигарки, телега отъехала, и тогда Ионов, вздохнув, сказал:

— Не надо было на сход идтить. Это все ты, Яков: «Пойдем, пойдем…» Вот и пришли… Палачу в карман.

— По обычаю ранее времени не бегают. Сразу подозренье… Обычай, что рог бычий.

Ехавший впереди подводы Аким обернулся:

— Эй, вы, сударики разговористые! Помалкивайте!

В лесу быстро смеркалось. Со всех сторон к дороге подступали коричневые стволы сосен, перемежаемые крапчатыми белыми березами. По земле, сколь было видно, тянулись кусты папоротника, волчьей ягоды, шиповника.

Лапаногов подъехал к Акиму, шепнул на ухо:

— Скачите с братом версты две, тамотко повертка дороги, и никого сюды не пропускайте.

— А ты?

— Я один на один покалякаю с Ваниным. Он у них заправила. Развяжу его. Скажу, чтоб показал, где деньги и золото Кутькова. Скажу: «Покажешь — отпустим на все четыре стороны. Не покажешь — сдадим властям. Там живехонько укомплектуют в смертники».

— Ну, а если…

— Чео «если?» — перебил сердито Герасим. — Я за вас все уж сдумал. Получите свою долю. Попомни, Аким, другого такого случая не припадет. Провороним — всю жизнь сокрушаться… этакое богатство само в руки лезет.

Аким и Митяй ускакали. Лапаногов спешился, привязал коня к задку телеги.

Ни слова не говоря, вынул саблю, нашарил ремни и освободил ноги Ванина от пут. Тот ошалело глядел на Лапаногова.

— Слезавай.

— Зачем? Никуда я не полезу.

— Я, можа, на свободу тебя отпущу, — усмехнулся Герасим.

— Ой, ли? На то ты и казак.

— Не все, что со шляпкой, грибком называется. Некогда мне, Яков. О деле время говорить. С глазу на глаз. Слезавай.

Ванин с трудом приподнялся на корточки. Ноги затекли, он растер их и кое-как спустился с телеги.

— Саквояж далеко зарыт?

— Здеся… но и не так уж, чтоб близко.

— То-то и оно… Тебе из того саквояжа третья часть. Соглашайся. Так и так — ничего не теряешь.

— А мне ничего и не надо. Я с серебром да с золотом всю жизнь провел… в рудниках, в шурфах. Ни золотником никогда не побаловался. Убил палача Пимона не за золото. Камера постановила, камера просила… На следствии, на суде это зачтется.

— Жди, как же. «Зачтется…» Думай, Ванин.

— Я и то думаю. — Ванин мотнул бородой. — А эти мужики как? Без доли?

— Кто? Ионов с Макухой? Жирно им будет.

— Ружжо оставь, с ружжом не пойду, — отрезал Ванин. — Я вырою клад, а ты курочки взведешь…

— Оставлю, — согласился Лапаногов.

— И саблю оставь.

— Казак без сабли хуже бабы.

— Ниче. Ты с саблей-то, можа, поопаснее, чем с ружжом. Стрелишь, да мимо, а срубишь под корень.

— Ладно, пойду безоружным.

— Ну вот, сговорились. Богачество хорошо, а согласье лучше.

Лапаногов пошел привязывать повозочную лошадь. Он свернул с дороги в лес, проехал малость и остановился.

— Славненько тут отдохнете, — сказал он Макухе и Ионову. — Как у господа бога в гостях. Воздух пьешь, воздухом закусываешь. Дайкося я вас стащу на травушку. Посидите, пождите нас. Развязывать не могу, рано. А потом развяжу. Вот управимся с саквояжем и тогда уж…

Он ушел вместе с Ваниным в кусты, Макуха и Ионов знали, куда те направились, и на лицах у них появилось оживление. Надежда на то, что они останутся в живых, проросла в их душах маленьким росточком. Они поминутно озирались и чутко прислушивались к треску и шороху леса.

…Шаги Лапаногова заставили их встрепенуться. Они стали подниматься с земли, кряхтя и охая от боли в теле. Увидя, что Лапаногов один, Макуха спросил в тревоге:

— А где Яков?

— Яков-то? — задумчиво переспросил Лапаногов, доставая из телеги шашку. — Яков-то на воле-волюшке.

— Стрекача такого задал — заяц не догонит. Да-а… Эх вы, горемыки-разбойнички! Сидели бы на печи да ели калачи. А вы туда же… Высокопробного золота табакерку захотели!

— А где Яков? — упрямо повторил Макуха.

— Вот ведь какой ты привередливый! Подай ему Якова да и только. А где я его добуду? А? Ну, где?

Разговаривая сам с собой, Герасим повел плечом, вынул саблю из ножен, попробовал острие пальцем, пробормотал:

— Богу помолись и за дело берись. И-эх, соколики!

Он перекрестился, переложил саблю в правую руку и со всей силой тилиснул Макуху в стык шеи с плечом. Макуха обмяк, повалился…

Ионов, закричав дурным голосом, запрыгал от телеги, как кузнечик, но и его свалила сабля…

Алганаевы ожидали Лапаногова на свертке дороги.

— На Выселки никто не правил? — спросил тот братьев.

— Не. На Петровский завод проезжали, на Мухоршибирь, а на Выселки не.

— А ты что, один ли, че ли?

— Один, — криво усмехнулся Герасим.

Аким, с коня заглядывая в телегу, присвистнул:

— Фыот-ти! Это чео тамотко? Кто они? Кровь…

Лапаногов, не глядя на телегу, хмуро обронил:

— Бежать сдумали… сердяги. Вот я и сделал из двоих четверых. Послал в тусветиый мир.

Аким побледнел, снял фуражку, перекрестился.

— Ну и наделал ты делов, Герасим! Середки ни в чем не знаешь. Пустился во все тяжкие.

— Вместе замышляли. Чео серчать? Иль труса празднуете?

— Ванин где? Деньжата, золото? — торопливо спрашивал Аким.

Лапаногов нехотя ответил:

— Омманул он меня. Сжулил. Пошли откапывать саквояж безоружные. Я думал, придушу его… А он, сиволап, возле клада тесак хранил. «Не подходи, — упреждает, — башку снесу».

— И что же? — срывающимся голосом крикнул Аким.

— Половину отдал. И ушел Ванин… хвост трубой. Тю-тю!