Однажды в Лопушках (СИ) - Лесина Екатерина

Глянцевые бока его сияли, оправленный в серебро рог возлежал на подставке, а диск из мамонтовой кости поворачивался с характерным треском. В детстве Инге очень нравилось слушать его. И теперь она окончательно успокоилась.

Трубку на той стороне взяли не сразу. Инга успела сосчитать до десяти. И от десяти.

— Бабушка, — сказала она с легкою улыбкой, представляя ту, которую была действительно рада слышать. — Я соскучилась…

— Я тоже, дорогая, — бабушкин голос был мягким, теплым, и Инга зажмурилась.

…ах, почему отец не позволил ей остаться? Выдернул, вырвал… будто бы она ему нужна была. Нужна, конечно, чтобы маму наказать. Он и наказал. Всех.

Ничего.

Инга сочтется. За все.

— Как ты?

— Получается, — Инга погладила бок аппарата, который многие полагали не более, чем забавной игрушкой. И отец в том числе… конечно, он ведь оплачивал тот счет с аукциона.

Антикварный телефонный аппарат.

Очередной каприз подросшей дочери, которая, впрочем, готова исполнить свой дочерний долг. Так почему бы не пойти навстречу?

— Не совсем так, как я планировала, но… получается. Только… я устала, — пожаловалась Инга.

— Тогда приезжай.

— Но…

— Дорогая, — показалось, бабушка здесь, стоит за спиной, и теплые её ладони вновь лежат на плечах Инги, обещая защитить от всего и сразу. — Месть, конечно, твое право, но она дорого тебе обойдется.

— Им дороже.

— Возможно, однако ты не думала, что можно отступить?

— Нет.

Не думала. И сейчас подобной мысли не допускает. Отступить и… оставить все, как есть? Позволить им… ему… жить дальше? Менять жен и любовниц? Купаться в роскоши? Считать себя во всем главным, во всем правым?

Ненависть ослепила.

Лишила дыхания.

— Тише, — сказала бабушка. — Тише, дорогая… я рада тебя слышать. Но знай, если ты вдруг передумаешь, если захочешь вернуться, я всегда буду ждать тебя.

— Я… хочу!

— Тогда приезжай.

— Он не позволит, — Инга покачала головой. — Ты ведь знаешь… он не позволит. Он увез меня тогда. Он убил маму. Он… и тебя убьет, если только заподозрит, что мы разговаривали. Что… я тебя не забыла. Нет, бабушка, я не хочу так… не хочу скрываться всю жизнь. Прятаться. Дрожать… и оглядываться тоже не хочу. Не хочу бояться за тебя или за себя. Ждать, простит ли он или явится, отнимет моих детей…

Рука сжалась в кулак.

— Я не хочу, как мама, умереть от тоски… и поэтому… я вернусь, бабушка, обязательно вернусь. Когда уничтожу его.

— Хорошо, — бабушкин голос прозвучал печально. — Я буду ждать, дорогая… когда бы ты ни решилась, я буду жать.

И там, на другом конце провода, которого не существовало, ибо время проводов ушло в прошлое, наступила тишина. Инга не сразу заставила себя разжать руки. Потом долго сидела, глядя на артефакт, который вовсе не ощущался артефактом.

Сидела и улыбалась.

Слегка покачивалась. Потом робко, нерешительно, обняла себя.

Она справится. Она… должна.

Ради своей дочери.

Глава 26 Где родовая честь сталкивается с деревенской непосредственностью

Нельзя доверять женщине, которая не скрывает свой возраст. Такая женщина не постесняется сказать всё что угодно.

На заросшей грязью машине, которую-таки удалось выдернуть из болота, сидел петух. Тот самый голосистый, донельзя доставший Красноцветова. И теперь петух устроился на крыше его «Мерса», откуда поглядывал окрест с чувством собственного превосходства.

— Поцарапаешь — шею сверну, — доверительно сказал Красноцветов.

Петух встрепенулся, раззявил клюв и огласил окрестности громким кукареканьем. Затем отряхнулся, распушивши какое-то совсем уж неестественного окрасу оперение. Вот сколько Красноцветов ни пытался, не мог припомнить, чтобы в нормальной деревне были этакие, красно-желтые петухи.

Он обошел машину, пытаясь понять, она вообще подлежит реставрации или проще новую купить? Грязь уже успела обсохнуть на солнышке, и теперь бока «Мерса» покрывала толстая корка серой коросты. Из неё торчали веточки и листья, куски мха и чего-то еще, вовсе уж неопределимого.

— Помыть надо, — задумчиво произнесла Ксения, — а то потом схватится, так вовсе тяжко будет.

Мыть стали тут же.

Правда, пришлось воду тащить из колодца, ибо шланг-то имелся, да вот напряжение в нем было слабым, и вода лилась, но по капельке.

— Лето, — сказала Калина, будто это что-то да объясняла. А видя, что Олег не понимает, добавила. — Люди поливают огороды. Сушь уже который день стоит. Ксюха, долго еще продержится?

Ксения, устроившаяся на заборе, — вот такой женщине не забор надобен, а кресло мягкое, чтоб с высокой спинкой, как трон царице. Кому другому он бы сказал.

И кресло купил бы.

И еще украшений всяких, а тут… глянул, и слова в горле застряли будто бы.

— Пока дождя не чую, — сказала Ксения. — Может, через недельку?

— Клубника горит, да и огурцы тоже. Мамка сказала, что цвет весь осыпается, хотя поливаем, — вздохнула Калина, и печаль в голосе её была непритворною. — Поливать вообще намаешься…

Честно говоря, слабо представлял себе Олег эту женщину, огурцы поливающей. Тем более что воду и вправду пришлось поднимать из колодца.

— Станция тут старая, и башня водонапорная, наверное, лет шестьдесят уж как стоит. Вот и давление никакое. Не хватает её на всех, — Калина опустила ведро в колодец, а потом налегла на ручку всем своим весом. Вот… бестолочь.

— Дай, — ручку Олег перехватил.

Нечего тут.

Проворачивалась та с протяжным скрипом. Цепь дрожала от натуги, а ведро медленно ползло вверх. Из дыры колодца тянуло прохладой, и слышно было, как плещется там, глубоко внизу, вода.

— А вы жаловаться пробовали? — поинтересовался он для поддержания беседы. — Или петицию писать, чтобы станцию обновили.

— Пробовали, — ответила Ксения, которая на заборе сидела, ножкой покачивая. И ножка эта донельзя мешала на деле сосредоточиться.

Ответственном.

Если он ведро упустит, смеху не оберется. Всю жизнь потом…

— А петиции каждый год шлем, только ответ один, мол, денег в бюджете нет, ремонт запланирован и непременно состоится, но вот когда, не известно.

— Понятно.

Нет, Красноцветову не должно бы быть дела ни до станции этой, ни вовсе до Лопушков с их проблемами. Он… он, если подумать, сделал, что хотел.

Приехал вот.

Встретился с Калиной.

Поговорил и даже выяснил все, что хотел. Самое время вернуться. Распрощаться с деревенькою этой, дать напоследок пинка петуху, да пожелать им всем тут счастья.

Вместо этого Олег ухватился за скользкую ручку. От воды пахло свежестью, и он не удержался, приник, отхлебнул, сколько мог.

Леденющая.

— Осторожно! — Калина покачала головой. — Там же родники подземные, она и в жару стылые. Застудишься, лечи тебя потом.

— Не застудится, — сказала Ксения и подошла к ведру.

К Олегу.

Подошла и остановилась, в самые глаза заглянув.

— Умойся, — велела.

И Олег зачерпнул этой ледяной воды, от которой пальцы немели. А потом еще и еще. Она стекала по лицу, по волосам, пробивалась тонкими струйками за шиворот. Она лизала спину, опаляла живот и грудь, но он продолжал умываться.

Отмываться.

Буквально чувствуя, как стирается слой за слоем… что?

Он остановился, лишь когда ведро опустело.

— Что? — Ксения повела плечом. — Тоже грязь. Старая, заскорузлая. Надо было убрать, пока намертво не пристала.

И на Калину поглядела так, со скрытым смыслом.

— А теперь? — поинтересовалась Калина.

— Теперь… отошла. Почти вся. Но как дальше, тут пусть сам думает, — глаза Ксении сделались темны, что два колодца. И глядеться в них было страшно, большею частью от того, что он точно знал — теперь его видят.

Видят таким, каков он, Олег, есть.

Со всеми мыслями и желаниями, с грехами, грешками и той самой грязью, о которой он волею собственной забыл, а она не забылась.