Однажды в Лопушках (СИ) - Лесина Екатерина

Я проснулась от стука в окошко. И не только я, потому как Васятка тоже вскинулся было, но я шикнула:

— Спи давай.

— А ты? — Васяткины глаза в потьмах блеснули желтизной.

— А я тоже, — я подавила зевок. — Сейчас… приду.

Выбираться из-под одеяла желания не было, вот совершенно, но я себя заставила. Наглаженный солнцем пол пощекотал ступни, беззвучно отворилась дверь, впуская тяжелый аромат ночи. И я почесала нос, чтобы не чихнуть.

— Идешь? — мрачно поинтересовалась Линка, которая все-таки чихнула и так оглушительно, что нетопырь сорвался с крыши и полетел нервным дерганым полетом.

К дождю никак.

— Куда? — я старательно перебирала в голове все обещания, данные когда-либо. Но вроде как никуда-то мы сегодня не собирались.

— Надо… в лес сходить. Поговорить за Ксюху.

— Сегодня?

Линка потерла переносицу.

— Ночь хорошая ныне.

— А… волос нет. По крови если?

— И по крови, и вообще… она богиня. Так найдет.

Что ж, если так, то, конечно, надо. В конце концов, завтра отосплюсь, опыт уже имеется и куст для сна подходящий.

— Погодь, я только тетку гляну…

— Там она, — Линка махнула рукой в темноту, — с мамой говорили. Сейчас возвернется.

— Тогда погодим.

Не то чтобы я боялась уйти без спроса, тут тетка ругать не станет, но вот Васятку бросать не хотелось категорически. Оно, конечно, Васятка про бочаг больше не заговаривал, но…

— Правильно, — ответила Линка, когда я ей сказала. И добавила. — К бочагу тоже заглянем.

— Там… эти.

И Верещагина.

Синюхин. Некромант опять же, который что-то там задумал.

— Ничего, мы тихонечко. Иди, обувайся, а то ноги поколешь.

Васятка тихо сопел в подушку и гляделся обманчиво мирным. Но я не поверила ни мирности этой, ни сопению.

— Притворяться не умеешь, — сказала я, натягивая матерчатый тапок.

— Умею, — возмутился Васятка. — А ты… куда?

— По делу. Ты и вправду спи…

Нет, можно было бы и наговором, тогда б он в сон провалился, сам того не понявши. Только мне это показалось каким-то бесчестным, что ли.

И я просто погладила встопорщенные Васяткины вихры.

— Спи, это и вправду наши дела… один человек Ксюху обидел.

— И вы его проклянете? — радостным шепотом поинтересовался Васятка.

— Проклинать кого-то запрещено законом. Но просто попросим богиню.

— А богиню просить законом не запрещено?

— Ну… — я подумала, что все-таки в суть некоторых вещей Васятке рано вникать. — Это смотря как просить…

А тетка вернулась и ничего не сказала, кивнула лишь, после же протянула круглую ковригу хлеба.

— Негоже с пустыми руками.

И мне стало очевидно, что все-то она знает. И про Ксюху, и про нас с Линкой, стало быть, знает не только она. А раз знает и не отговаривает, то… мы все делаем правильно?

Или нет?

Или каждый сам в ответе за деяния свои?

— Тетя, — я вдруг поняла, что боюсь. Никогда-то, даже в ту ночь, когда мы к алтарю ходили и кровь свою лили, не было страшно. А теперь прямо сердце ледяною рукой сдавило. — А… а она ведь должна знать? Про маму и… и если… спросить.

— Спросить можно, — в темноте было не разглядеть выражения теткиного лица. — Однако не жди, что ответят. И…

…и негоже к богине с пустыми руками идти. Хлеб у меня есть, но он теткин, её руками сотворенный. Этого хватит, чтобы уважение оказать, но вот если я хочу спросить.

Или…

Оказавшись во дворе, я махнула Линке рукой: мол, сейчас. Не знаю, что вело меня, то ли страх, то ли дурь, то ли дикая надежда, причем понятия не имею на что, однако я вытащила ту самую шкатулку.

Её возьму.

А там… там видно будет.

Шли мы молча. И я слышала неровное Линкино дыхание. Сама она скользила тенью, и ни травинки не шелохнулось под ногой её. Лес встретил торжественной тишиной. Вздымались в небеса сосны. И лунный свет, пробиваясь сквозь сплетения ветвей, красил мхи белым цветом.

Заплакал козодой.

И замолчал.

А чаща расступилась.

Поднялись ввысь кусты ежевики, подобрали колючие ветви, что юбки. Затрясли стеклянною листвой осинки. Стало холодно.

Вот, что я запомнила с того раза: холод. Пронизывающий. Выматывающий. Долгий. Этот холод не ушел даже после того, как мы выбрались с заповедной поляны. Он, этот холод, тянул обратно.

Нашептывал, что только здесь, в этих зеленых мхах, я обрету покой.

И когда я почти уже согласилась, холод сменился жаром.

Я поежилась и потерла плечи, разгоняя кровь. Посмотрела на Линку. Бледное, куда бледнее обычного, лицо её выражало решимость. А вот пальцы, которыми Линка сжимала мешок, подрагивали.

— Давай, помогу… — я положила пакет с хлебом на траву.

— Не надо. Я должна сама. Должна…

— Ты… решила?

— Решила.

— Но… может… — я не знала, что еще сказать. Отговаривать? Но не здесь же, не в месте силы, этак и богиню разгневать недолго. Да и как отговорить, если Линка с малых лет, почитай, знала, что её ждет?

И не только её.

Жутко от этого.

— Не может, Марусь, — она покачала головой и сделала глубокий вдох. — На самом деле все не так и плохо. Ты знаешь, они ведь не мучаются… они… не понимают, что происходит. Те, на кого снисходит милость богини.

— А если не снисходит?

— Тогда… понимают. И мама говорит, такие долго мучаются, но на то тоже Её воля. Сперва хлеб.

— А… мне можно?

— Можно. Она ведь не злая. На самом деле не злая.

Только несет смерть и разрушения. Но что поделаешь, даже у богини есть своя судьба. Вслух я ничего не сказала, но вытащила из пакета хлеб. По поляне поплыл сытный запах его.

— Когда-то Морриган почитали, как ту, кто в одной руке держит меч, а в другой — серп. И под ноги её равно ложатся что сжатые колосья, что жизни, — голос Линки звучал тихо, но меж тем заполнял всю поляну. И от слов её зашевелились мхи, и расползлись рваными ранами, выпуская белесые нити костей.

Их я тоже видела.

Да что там видела, мы втроем собирали их, пытаясь сложить всамделишный скелет, но ничего-то не вышло. Надо же… я ведь была здесь. И не только я. Линку помню в цветастом сарафанчике, который она задрала и засунула в трусы, чтобы подол не мешался. А еще Ксюху с шортиками в клубнички. Очень они мне нравились. Особенно блестящая подвеска-клубничка…

И помню, как сидели на этих мхах.

Болтали.

Украшали чей-то череп венком из полевых цветов… и когда это было?

Голову пронзило острой болью, будто кто-то незримый предупредил, что не все воспоминания так уж безопасны.

— Я… поняла, — я облизала губы и подошла к длинному камню, который на алтарь не походил. — Спасибо… как бы оно ни было раньше, спасибо. Я понимаю, что если не помню, то так надо. И мне было хорошо здесь. Это-то я помню.

Хлеб лег на мхи.

— Это не я пекла. Я… не знала, что приду. Потом, в другой раз, я принесу что-нибудь, хотя хлеб у меня не очень получается, зато профитроли выходят великолепными. Вы… вы не уверена, что знаете, что такое…

Я осознавала, какую чушь несу. И, наверное, было бы проще почитать молитву, ведь они специально для того и созданы, чтобы людям было удобнее разговаривать с богами. Но нужных Море молитв не существовало.

А я…

Я погладила камень.

И прижала ладонь.

Сказала:

— Моя кровь даром… и не только кровь, — я поставила шкатулку на камень. — Я не знаю, какова будет цена, но это то, что у меня есть…

Камень полыхнул. И руку обожгло быстрой болью, впрочем, она схлынула, что морская волна, оставив странное чувство онемения. И это онемение захватило руку до самого плеча.

А если она вот так, руку возьмет?

Случалось ведь… и руку, и разум, и саму жизнь.

Но…

Камень отпустил меня.

— Прости. Мне, кажется, не хватает веры. Что в богов, что в людей. Я… если будет таково решение, то приму его, — я склонила голову. — Но я… мне надо знать.

Что?

То, что случилось много лет тому? Или то, что произошло вовсе не так уж давно? Или… еще что-то?