Матрица или триады Белого Лотоса - Всеволод Каринберг

- Ахмет, нажрался уже! - Ахмет Ахмету сказал. - Где моя накидушка!?

- А, х-Уй её знает, - подавившись матерным словом, ответил Вовчик, и ушел в свою комнату, слышно было, как он плюхнулся с размаху на постель. В прихожей посередине остались его болотники, Витек перешагнул через них и ушел.

На лестничной площадке за занавеской тяжело ворочалась, укладываясь, старая овчарка Дугласа, и затихла. Я прошел в комнату Дугласа к покосившейся плетеного орешника этажерке, где была навалена макулатура, порылся в хламе толстых журналов и выудил "Мартина Идена" Джека Лондона без задней обложки и последних страниц.

Дуглас спорил, что Джек Лондон - не американский писатель, а я подначивал его на пасеке, приводя довод о том, что основные сюжеты взяты из дневников последнего губернатора Русской Аляски Хлебникова, а написал рассказы Лондона кто-то из зеков с Магадана, так же как и приключенческий роман "Принц из Калькутты". Я дал ему почитать журнальный вариант "Мастера и Маргариты", Дуглас так и не вернул его, запрятав глубоко. Роман произвел на него должное впечатление.

Где еще найти авторитет в полу-уголовном мире, в котором жил и вырос пасынок Ахмет, он до сих пор не смог определиться со своей жизнью, в отличие от Дугласа, с его брюшной грыжей и двумя синими медальонами на груди - Ленина и Сталина.

На полочке этажерки стоит старое округлое паспарту, где старуха-мать Ахметовых, молодая еще, выглядела настоящей красавицей, крашеной и стриженой блондинкой Мэрилин Монро. Я вернулся в комнату, уселся на диван, где не сильно выпирали из потертой обивки пружины, и стал читать.

Завтра с утра на автобус до Новороссии, а там - на мою дальнюю пасеку, где я оставил на четыре дня Дугласа смотреть за пчелами, - мой временный визит во Владивосток затянулся.

Пьяная Маша, взрослая уже падчерица Дугласа, молодая и красивая, комкая пальчиками платье у пояса, исподлобья смотрит влажными и черными глазами на пороге комнаты. Она прикусила чувственную губу, хмурится, но молчит, только заметно подрагивают пальцы. Дуглас поё...т ее, когда матери нет дома, а брату Витьку она не дает, визгливо огрызается, когда тот зажимает ее за занавеской, пытаясь ухватить за... . Она лицом походит на фото молодой матери, только волосы темные и длинные и распущены по плечам.

Она вошла в комнату, когда я уже разделся, собираясь лечь спать. Стоит и молчит, потом сказала злым, срывающимся голосом:

- Только попробуй, вот только полезь ко мне в постель!

Но я не ответил на её совсем непрозрачную угрозу. Мать ушла на ночное дежурство в поликлинику, а Витек спал пьяный в дровяном сарае внизу рядом с домом, "на семи ветрах", где у него был рыбацкий топчан. Вовчик, протрезвев к вечеру, ушел на берег ловить симу, даже собаку увел с собой. Маша, резко повернувшись спиной, ушла в свою комнату, а я заснул.

Сквозь тревожный сон показалось, что Маша несколько раз за ночь заходила в мою комнату, смотрела на меня, наверное, хотела удостовериться, что я сплю.

Снилось мне следующее:

"...Маша бьет кулачком, и грань кубика врезается в ухо, возвращая Пиннокио к реальности, злости, боли и наслаждению болью.

Маша-куколка издевается над ним, сыпет ему в глаза конфетти.

Зовет злую Машу-маму, которая проводит любофила Пиннокио неприятными мазохистскими путями его либидо. Ему больно и хорошо.

Машу сопровождают игрушки, злые и страшные, подталкивающие ее к плохим поступкам, она замазывает кремом лицо Пиннокио, хохочет с серьезным видом, декламирует "гадкие" стихи, гениальные, ему хочется плакать от восторга, а он злится и не может ответить адекватно. Пиннокио хочет быть с этой девочкой, Машей, всегда, годы и время проваливаются в бездну, быть в числе её непутевых игрушек, только бы она его мучила. Позволяла быть в составе кубиков Маши-мамы.

Маша-мама щипала Пиннокио, девочка кусала слюнявым ртом, а Маша в это время откусывала яблоко сочное и кормила кусочками Арлекино, выталкивая язычком тому в рот. Арлекино сладострастно крутил пальцами соски девственной груди Маши-девочки.

Маша брала кисточку, краски и начинала, в одной из комнат без стен, на установленном мольберте на холсте рисовать что-то невообразимо прекрасное, а Пиннокио, пытаясь заглянуть - что, подвергался тыканью кистью с краской, и вскоре весь был безнадежно замазан.

Тогда злые подружки-игрушки вели его в ванную тесную комнату, рвали по дороге с него одежду, раздевали догола, намыливали голого и снимали скрытой камерой, как он возбуждается.

А в это время, в гостиной многочисленные гости-куклы на ковре злой Маши, нетерпеливо сидящей на диване в позе лотоса, поджав ноги, только кругленькие ее коленки выглядывают из-под коротенькой черной юбочки, раскинутой веером по оранжевому бархату покрывала, смотрели на все с экрана телевизора, занимаясь сексом.

Пиннокио бессильно щелкал выключателем, чтобы быть в темноте, но Маша тестирует его. Маша-мама сует злых щенков и котят, щенки, извиваясь в руках, кусают его, а котята больно впиваются в него когтями. А Пиннокио лижет обнаженные руки Маши.

Маша сползает к своим куклам и кубикам на ковер, голые ее коленки упираются в бедра Пиннокио больно и сладко.

Где злая Маша, где жалкий Пиннокио, где девочка-мама, со своими страшными медведями плюшевыми? Все дело в кубиках, ударом перевернутых больно на другую грань.

Не об этом ли говорит "чувственное" мышление, тасуя "сладострастно" кубики образов во снах разума. Попадая в мир, состоящий из кубиков, готовься к испытаниям.

Так, почему бы нам ни устроить игру в кубики "под древом познания добра и зла", и употребив одно трансцендентное понятие, почему бы ни предположить, что мы НЕ В АДУ-РАЮ, а в ЧИСТИЛИЩЕ, во СНЕ, где мы ничего уже изменить не можем, ни по злым, ни по добрым нашим моральным поступкам. Да и сами поступки, как бы мы не дергались, НЕ ИМЕЮТ смысла. И только наша СМЕРТЬ, в трансцендентном смысле, - есть освобождение. Освобождение - ОТ ЧЕГО?...

После всех игр со "сладострастием", удовольствие насилия есть последнее удовольствие, когда "злая Маша" к ужасу, подавляющая вашу волю, ненавидимая и обожаемая, идущая в своих желаниях дальше простых наслаждений, будет вызывать благоговейный трепет и преданность...как и власть.

Город на полуострове Муравьева-Амурского

Еще осенью Витус познакомился с Суконенко, веселая компания, оставив у железного шлагбаума "рафик", зашла на пасеку. Это были работники Главной городской ТЭС.

- Эй, пасечник, ставь медовуху на стол!

- Нет медовухи, ребята. Пасека совхозная, запрещено.

- Что ж ты, вождь краснокожих, - это они на мой здоровый цвет лица говорят, - такой ..., но бедный. Ничего, "малыш", у нас все с собой! Будем пить шампанское! Накрывай на стол.

Но, обошлись и чаем с медом, съели кучу домашних заготовок, женщины пили шампанское, а мужчины - водку Уссурийского ЛВЗ. Под вечер мужики помогли обкосить лужок. Под навесом в центре пасеки гости вспоминали счастливые времена студенчества. Тогда они гурьбой ходили в туристические походы по Краю, пели под гитару у костра, кормили комаров и жарились дикарями на песочке бухты Емар, которую называли Юмора, в отличие от Шаморы или бухты Фельдгаузена. Повзрослев, уже шумными семьями ездили в лес за грибами моховиками, сколько их было под пологом папоротника на СупДоке и росли они группами, сросшись до размеров хорошего пня!

Остались ночевать на пасеке, молодые залезли под крышу омшаника по приставной лестнице на открытый чердак, заваленный старым сеном, а Суконенко с главным энергетиком расположились на матрасах в доме.

Суконенко - ведущий инженер. Год проработал в Ираке, говорит, строил АЭС рядом с Багдадом. Эх, какой он был веселый и компанейский, с замечательным чувством юмора. Есть что-то в том, что наиболее коммуникабельные мужики те, у кого взрослые дочери. Витус несколько раз ездил во Владивосток на Тихую, где в обычной панельной "хрущевке" Толик жил в двухкомнатной квартире, зато с видом на море, с женой и десятиклассницей Катей, высокой и стройной, как мать. Старшая дочь Суконенко училась в Пединституте Уссурийска и жила у своей любимой, но строгой бабушки Вайнер.

Толик дал Витусу ключи от квартиры. Как-то приехав, Витус позвонил в дверь на лестничной клетке, никто не подходил, и он открыл дверь ключом. А навстречу вышла из ванной Дина, голая. Совсем не смутилась. Толик в разводе с женой.

Классический случай. Вернувшись без предупреждения из командировки в Ирак, Суконенко точно также зашел домой, открыв дверь, и повторилась та же история, только у Дины уже сидел в комнате какой-то мужик.

Суконенко приятен в общении, когда трезвый, но невыносимый и нетерпимый в пьяном виде, а пьянеет он быстро, малый вес и худощавое телосложение заядлого волейболиста не располагает к длительным застольям. Вся его интеллигентность слетает тогда с него, как короста, и слышится - "Я", "Я", и прорывается детдомовское воспитание и безотцовщина. Сказать по правде, Витус все время ожидал от него "полета шмеля", если бы не второй этаж его балкона. Но Толик не разочаровал, - в конце концов, повесился. А тут еще соплеменники Дины, иудеи, как назло, разбомбили иракский ядерный центр, и взорвался чернобыльский реактор. "Теперь хохлам п...ц", - сказала на это Дина.