Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 2. Столпотворение - Семар Сел-Азар

желали лишь, чтобы все это поскорей закончилось; кто-то плакал, не желая прощаться с жизнью, а кто-то еще продолжал бороться, надеясь на чудесное спасение. Боролся и Гир пока паренек был рядом, но очередной накат вырвал у него его руку и юноша с криком отчаяния был унесен безжалостным потоком. Потеряв единственное, что до сих пор поддерживало его силы, он почувствовал их упадок и не мог уже противиться неминуемости, лишь ужас от того какой конец ему уготовили боги, холодил его члены и бросало в пот от жара мыслей. Осознание тщетности человеческого бытия породило в нем уныние, что ценность его не выше ценности жизни червя прорывающего свой жизненный путь в навозе. Относясь беспечно к своей жизни с потерей большого, теперь он жалел, что недостаточно дорожил даром существования и не ценил то малое, что было. Затуманенный разум его ничего уже не соображал, воспоминания вихрем проносились в его голове: перед глазами мелькали запомнившиеся и давно забытые лица людей, с которыми хоть как-то связывала его судьба; всплыли лица родителей так рано покинувших его; подумалось про жену, ушедшую к чужому очагу, когда спасаясь от суровости закона, в малодушии он бросил с ней свой, и пропал, оставив одну в лишении на многие и многие дни. Но вспомнив про одинокий возок с беззащитными скоморошками, оставленный им в призрачной надежде во главе с плохими военачальниками и с еще худшими правителями попытаться остановить неизбежное, он встрепенулся — «Как они там теперь без меня?» — всколыхнуло вдруг в голове, и эта тревога не уходила уже. Его охватила неимоверная тоска, оттого, что вот он здоровый и сильный, но такой беспомощный и безвольный, задыхается припертый среди таких же несчастных глупцов поведшихся на воодушевленные речи о любви к родным очагам и месящих теперь с ним глину терзаний, и не может быть вместе с родными, чтобы защитить их. А облегчения все не приходило, но становилось лишь теснее, так, что уже и головы стукались о головы. Как он жалел теперь, что не остался тогда с ними и не внял уговорам маленькой Нин.

Он вспомнил о кишце — несчастном обличителе убитом им в порыве гнева, вспомнил об унукском воине, что замахнувшись тесаком, мог легко его зарубить, но остановил разящую руку, глядя на него в восторженном волнении, за что, тут же поплатился, пав пронзенный его клинком. Он тогда все силился вспомнить, перебирая лица в памяти, отчего этот взгляд ему кажется таким знакомым, но никак не мог вытащить из нее похожих глаз. Теперь же перед лицом смерти, он вспомнил. Он вспомнил один из тех счастливых дней, когда Нин уже нашла в их маленьком кругу себе приют, но не расцвела еще в отрочество созревания, а место в ее сердце не занял еще смазливый гала. Тогда, когда они давали свои представления, ездя от поселения к поселению, а он как всегда играл славного Бильгамеса; там, среди детворы облюбовавших крыши он и приметил восторженный взгляд мальца. От чувства вины и жалости к напрасно погубленным им жизням, его охватила еще большая мука. Теперь ему и оставалось только смотреть в вышину неба, чтобы не видеть больше эти страшные — изможденные и изуродованные искореженностью ужасом лица, смотреть туда, где вольно летали зловестные птицы в ожидании богатого пира. И хотелось туда, чтобы освободиться от этой несвободы, от этой тесноты, что душила и мучила его. Хотелось протянуть руки, чтобы взмолиться к высшим взирающим на них оттуда, но руки были стеснены, что не было сил их поднять, и не мог он открыть рта, чтобы молить, ибо и уста его пересохли и слепились, и нельзя было молвить, чтобы просить; а уши слышат лишь гул человеческого страдания. Его глаза заволакивала пелена усталости, перемешаная с подъятием пыли и жара и столь желанное небо виделось ему серым и черным и таким безжизненым и далеким, и он чувствовал, что сгорает в этом пожаре тел и лишь мыслено молил, будто еще надеясь, что его услышит кто-то — «Воздуха, дайте воздуха. Ради бога — воздуха»…

Глава 3. Падение.

1. Заклание.

Город встретил своего господина, красою глубинных городов, пьянящих чистотой воздуха и тишиной. Хотя сказать про его вотчину, такое было нельзя сейчас. Советник лугаля по напиткам и яствам, не отличался расточительностью среди придворных и лучших людей Калама, однако и дворец его в Кише не выделялся великолепием и изящностью, выглядя скорбно среди выросших роскошных дворцов богатых и знатных кишцев. И представлял собой, скорее дом торговца средней руки, нежели дворец влиятельного царедворца и самого близкого к единодержцу человека. Да и сам он одевался довольно скромно для своего положения, пышности предпочитая удобство и прочность одежды и обуви. Это обуславливалось путешествиями, коих, несмотря на придворное звание, им совершалось довольно даже сейчас, когда ему приходится нянькаться с держателем мира. Надежных и верных помощников набранных им лично, у него хватало. Так что в его отсутствие, было кому позаботиться о трапезах лугаля.

Большую часть средств жалованных ему по великой милости государя и подношений льстивых придворных и всевозможных просителей, Азуф отсылал в родное гнездовье, откуда когда-то бедным водоносом, судьба занесла его в сады лугаля Киша. Откуда он начинал свой путь к возвышению, сначала садовником, а затем и стольным чашником и распорядителем пиров. Слиток за слитком, мелочь за мелочью возил и слал он в родной Ки-Ури, весы золота и серебра, украшения и изысканные изделия, он не гнушался ни меди, ни рогож и прочей рухляди. Все это он рачительно по-хозяйски вкладывал в строительство и украшение главного города его края — Аггаде, где он чувствовал себя по настоящему дома, с людьми одной с ним крови и языка. И он ощущал эту их ответную благодарность, за то, что возвысившись, не отвергал своих единокровцев и земляков, обустраивая общий дом, но наоборот желал их подъема. Они принимали его как своего повелителя и во всем были ему верны и послушны; хоть где-то и был другой лугаль считавшийся настоящим, для них истинным лугалем был именно он. Здесь он был единоличным хозяином, и даже ишшаккум не помышлял перечить ему и был, как все предан и послушен, полностью завися от милости царедворца и молясь на его хитрый ум. Никто из вельможных наместников земель и энси городов, не имел у себя во владениях столько власти и влияния, сколько здесь имел прислужник лугаля Киша. И город поднимался и расцветал на радость Азуфу, благоухая и радуя глаз тенистыми садами, и