Эридиана - Жумабек Алыкулов

Улыбка ожидания на лице Гурилева исчезла, утвердилась вертикальная морщина на лбу:

— Спасибо, Павел Игнатьевич! Вопрос поставлен. Разрешите мне ответить на него? Правда, я предлагаю лишь один из вариантов возможного ответа. Этот шар, на мой взгляд, является аппаратом, контролирующим определенную территорию вокруг себя. Радиус его действия не беспределен, но довольно значителен. Гипотеза моя довольно банальна. Я думаю, аппарат в сфере своего влияния улавливает биотоки мозга множества людей, изучает их, анализирует и потом каким-то образом воздействует на такие пары мужчин и женщин, посылая импульсный сигнал…

— А нет ли места в вашей гипотезе,- иронически спросил Никифор Антонович,- объяснение моих ощущений: то я вдруг обожаю Веронику, то вдруг боюсь ее, как древний христианин черта?

— К-гм!- прокашлялся Лев Николаевич.- Я полагаю, это было смещение спектра наводимого внушения через очень чувствительное восприятие Вероники. Обычные неполадки сложно построенных систем: вы тогда вместо ожидаемой и положенной вам радости ощущали ужас. Ненависть и любовь, страх и отвага — их пороговые выходы, как утверждают психологи, находятся очень близко в мозгу человека. Возникает разлад между выводами трезвого мышления, разума и внезапно пробудившимся древним инстинктом самосохранения. Это- предательство, трусливость органима, слепо и мгновенно подчиняющегося сигналу защиты от неведомой, до конца неосознанной опасности. Инстинкт разрывает логическую цепь мышления, чтобы бросить все ресурсы организма на защиту. Но от чего защищаться? Источник опасности неизвестен. Вот тут наступает паника, двойственность ощущений. Разум тормозит действие, чтобы понять причину опасности. Инстинкт толкает к немедленному действию, но, отключая разум, не может указать путей к ее уничтожению. Мне кажется, что предельно точно эта разорванность поэтически выражена Тютчевым:

О вещая душа моя!

О сердце, полное тревоги,

О, как ты бьешься на пороге

Как бы двойного бытия!

Накладки возможны, повторяю я, развивая далее свою гипотезу. Вероятно, общий тонус психики человека несколько иной, отличающийся от того, каким обладали создатели этого аппарата. Неясно, зачем нужны были два человека, различные физиологически: мужчина и женщина? Ведь это намного усложняет выход на контакт. Видимо, создатели этой машины, творцы этой цивилизации, жили идеально подобранными парами- о чем нашему человечеству остается пока что только мечтать,- парами, имевшими индивидуально совместимые характеры. Посудите сами: иначе зачем бы в условии задания, в возможности раскрытия тайны Идола № 17 это требование было одним из главных? Ну вот, такова моя рабочая гипотеза. Может быть, я не прав. Одна моя гипотеза, помните, о связи наших земных явлений с пыльными бурями на Марсе уже провалилась — возможно, такова же судьба и этой моей гипотезы.

Никифор Антонович улыбнулся: кое в чем Гурилев был прав. Он ведь никому не рассказывал о «вероятном» даре своего двойника.

Введенский вдруг расхохотался:

— Но если следовать по пути этой последней гипотезы, последнего предположения, что мы должны ожидать в этом случае? — И он, улыбаясь, посмотрел на Веронику и Никифора Антоновича. — А ведь эта гипотеза выводит нас на роль свах!

Теперь рассмеялись все, кроме Вероники. Она вдруг вспыхнула и выбежала из палатки.

Павел Игнатьевич смущенно дернул себя за бороду:

— Ф-фу, как неудобно получилось. В какую злую шутку выродилась наша гипотеза. Извините, Никифор Антонович!

И тут Преображенский рассказал о прощальном даре своего космического двойника, об одном из условий свершения контакта.

— Очень близка к реальности наша гипотеза, но ее окончательное разрешение, Никифор Антонович, необходимо сделать вам,- сочувственно сказал Гурилев.

— К чему привел меня Идол № 17? — грустно пошутил Преображенский, выходя из палатки.

Окончательное решение! Конечно, ограничение в условии задачи оказалось излишне.

И все-таки, надо быть честным перед самим собой. Любил ли он Веронику? Она ему нравилась, как нравится молодость. В ее присутствии как будто возвращалась его собственная юность с трогательной верой в свое предназначение. Но не больше.

Он вышел к берегу гремящей перед впадением в Сарыджаз Каинды. Вода на перепадах билась о камни, разлетаясь миллионами брызг. Пахло грозовой свежестью.

Вероника стояла у самой воды. Никифор Антонович позвал ее.

— Милая Вероника! — сказал он. — Понимаете, если даже верны предположения Льва Николаевича, если в самом деле умные создатели Идола № 17 предусматривали воссоединение идеальной пары, им все же не удалось учесть одного фактора — возрастного барьера. Может быть, мы в самом деле подходим друг другу, но только вам надо было родиться лет на двадцать раньше, или мне — лет на двадцать позже. Все это — плод внушения, рожденный у подножия идола. Все это скоро развеется. Вы еще так молоды! Успокойтесь, Вероника!

Так он говорил отвернувшейся девушке. Ему было грустно.

Введенский оказался прав: шар снова «заговорил», облученный жесткими гамма-частицами, но повторял он все то же — сигнал о состоявшемся контакте уже несется по Вселенной и скоро будет принят.

Возвратившись в Москву, профессор Преображенский вынужден был наверстывать учебный план, так как опоздал к началу семестра почти на две недели. Он читал лекции не только днем, но и по вечерам. Включившись в привычную орбиту своей московской жизни с ежевечерним чаем Симы Арнольдовны, с постоянной нехваткой времени, Никифор Антонович как-то даже не обратил внимания на шумиху вокруг каиндинских раскопок, вызванную несколькими статьями П. И. Введенского в газете «Известия».

Правда, в его поведении, в самом ритме жизни появилось нечто новое — вероятно, все это было обусловлено странным предощущением, ожиданием определенного события, непременно обязанного случиться в ближайшем будущем. Никифор Антонович как будто помолодел.

Сима Арнольдовна однажды отметила:

— Ну, Никифор Антонович, я вас просто не узнаю! После вашей среднеазиатской поездки вы стали моложе. Уж не влюбились ли вы там в какую-нибудь прекрасную незнакомку?

После последней статьи Введенского, в которой он давал расшифровку загадке улыбающегося Идола, посыпались телефонные звонки и личные расспросы.

А из Кельнского университета пришло письмо Шагемана, давнего друга по международным коллоквиумам, которое начиналось со слов: «Дорогой друг! Поздравляю Вас с необыкновенным открытием и с великой, сбывшейся, наконец, надеждой на встречу с братьями по разуму…»