Мадам Оракул - Маргарет Этвуд

— Он узнает. У него потрясающая интуиция. — Это было не так; в действительности меня беспокоило другое: даже если Артур узнает, то расстроится ли? И если нет, тогда что? — Вы, с его точки зрения, декадент, он сочтет ваше общество вредным для моего самосознания.

— Я готов уступить ему ваше самосознание, а себе возьму все остальное. Справедливый дележ? Ну соглашайтесь же, позвольте вскружить вам голову. Вы— тот самый типаж, я это сразу понял.

Я доела «замбургер» и ответила:

— Это невозможно.

— Как угодно, — он пожал плечами. — Что-то теряешь, что-то находишь. Вы скорее все же теряете.

— У меня нет на это сил, — сказала я.

Он предложил проводить меня домой, и мы пошли по Блур-стрит на запад, к улице, застроенной старыми трехэтажными домами из красного кирпича, с портиками и фронтонами, где мы с Артуром, как всегда временно, жили. Королевский Дикобраз, казалось, начисто забыл о своих гнусных предложениях и был всецело озабочен судьбой выставки.

— Моя последняя получила один-единственный отзыв. Какой-то старый болван назвал ее «жалкой попыткой вызвать отвращение зрителей». Да, буржуазию нынче не проймешь; выстави хоть отрубленные сиротские ступни, кто-нибудь обязательно попросит их подписать.

Оставив позади Музей и стадион «Варсити», мы пошли дальше на запад, вдоль череды старых, захудалых лавчонок, постепенно становившихся модными магазинами. Потом миновали оптовый склад строительных материалов и на Брансуик повернули на север. Через несколько домов Королевский Дикобраз остановился и закричал. Он нашел дохлую собаку, довольно большую, вроде лайки.

— Помогите-ка запихнуть ее в мешок, — попросил он, доставая из-под плаща зеленый пластиковый пакет для мусора, и быстро записал адрес места, где мы находились, в блокнот, который носил специально для этой цели. Затем поднял зад собаки, и я натянула на него мешок. Тот оказался маловат; голова собаки с болтающимся языком торчала наружу.

— Ну, до свидания, — сказала я, — приятно было познакомиться.

— Погодите, — спохватился он, — я же не поташу ее домой один.

— Я ее нести не собираюсь, — решительно заявила я. — Даже кровь еще не просохла.

— Тогда понесите мою трость.

Он с усилием поднял собаку и спрятал ее под плащ. Мы незаметно протащили ее в такси, за которое в результате я же и заплатила, и скоро оказались в логове Королевского Дикобраза — складах в центре города, переделанных под художественные мастерские.

— Но я единственный, кто живет здесь постоянно, — объяснил он. — У меня нет других вариантов. А у остальных есть еще и настоящие дома.

Мы вошли в грузовой лифт и поднялись на третий этаж. Мебели у Королевского Дикобраза было немного, зато имелся огромный холодильник. Он немедленно подтащил к нему собаку, загрузил внутрь и связал конечности, чтобы труп окоченел в том виде, в каком мы его нашли.

Пока он этим занимался, я осматривала помещение, просторное и пустынное. В углу, прямо на полу, лежал голый матрас, сверху валялось несколько грязных ковриков из овчины. Над «кроватью» висел драный балдахин — красного бархата, с кистями. Еще у Королевского Дикобраза были карточный столик и два стула, сплошь заставленные немытыми чашками и тарелками. На стене висела его увеличенная фотография, в костюме; он держал за хвост дохлую мышь. Рядом в тяжелой позолоченной раме красовался парадный портрет Королевы и принца Филиппа при орденах и коронах; такие обычно вешают в школе, в кабинете директора. У другой стены стояла кухонная стойка с неподключенными трубами. На ней — целая коллекция всяких зверей: игрушечные мишки, тигрята, зайчики вперемешку с настоящими, искусно выполненными чучелами на подставках, главным образом птицами: гагарой, совой, голубой сойкой. Были там и бурундуки с белками, недоделанные, с торчащими швами, без глаз-бусинок. Тонкие, вытянутые, они напоминали ливерную колбасу; прямые ноги торчали в стороны.

— Я сначала занимался таксидермией, — сказал Королевский Дикобраз, — но оказался совершеннейшей бездарью. Замораживать куда лучше, да это и от моли хорошо.

Он снял плащ, я повернулась к нему — и увидела, что он снимает и рубашку! С каждой расстегнутой пуговицей собачья кровь оставляла новые пятна; показалась грудь, поросшая рыжеватыми волосами.

Его зеленые глаза зажглись, как у рыси, и он пошел на меня, тихо рыча. Мои колени ослабли от желания; я почувствовала странное покалывание в локтях…

— Мне, пожалуй, пора, — пролепетала я. Он не ответил. — Как вызвать лифт?.. Ради всего святого, — воскликнула я минутой позже, — вымойте хотя бы руки!

— Мне всегда было интересно, каково это — трахать культовую фигуру, — задумчиво проговорил Королевский Дикобраз. Он лежал на матрасе и наблюдал, как я оттираю с живота собачью кровь уголком его рубашки, который обмакнула в унитаз. Раковины здесь не было.

— Ну и, — довольно резко отозвалась я, — каково?

— У тебя роскошная задница, — сказал он. — Но она мало чем отличается от других.

— А ты чего ждал? — буркнула я. Три ягодицы? Девять сисек? Из-за того, что мне хотелось отмыться от крови, я чувствовала себя сволочью; я портила удовольствие Королевскому Дикобразу, пренебрегая одним из его ритуалов, и, как обычно, не оправдывала ожиданий. Кроме того, меня уже начинала мучить совесть из-за Артура.

— Дело не в том, что у нас есть, — изрек он, — а в том, что мы с этим делаем.

Он не сказал, отвечает ли то, что делаю я, его стандартам, и, надо сказать, в тот момент меня это не интересовало. Я хотела одного: поскорее очутиться дома.

24

Так началась моя двойная жизнь. Но разве она не всегда была такой? Рядом со мной постоянно находилась призрачная тень, худая, пока я была толстой, толстая, когда я стала худой, — серебристый негатив с темными зубами и белыми зрачками, ярко отражающими черное солнце другого мира. Я из клетки своего реального облика пассивно наблюдала за происходящим, за скучной пылью и никогда не пустеющими пепельницами повседневности. А она, моя безрассудная сестра-близнец, мечтала о несбыточном. Нет, даже не близнец; нас было не двое, а трое, четверо, множество, и я теперь ясно понимала, что впереди у меня не одна жизнь. Королевский Дикобраз распахнул дверь пространства-времени, хитро замаскированную под грузовой лифт, и одно из моих «я» решительно шагнуло в пятое измерение.

Одно, но не остальные.

— Когда мы опять увидимся? — спросил он.

— Скоро, — ответила я. — Только не звони мне, я сама позвоню. Хорошо?

— Я, знаешь ли, не на работу нанимаюсь, — сказал он.

— Знаю. Но, пожалуйста, пойми и меня. — Я поцеловала его на прощанье, уже понимая, что едва ли встречусь с ним снова. Слишком рискованно.

Когда я вернулась домой, Артура там не было, несмотря на то что приближалась полночь. Я бросилась на кровать, сунула голову под подушку и зарыдала. Все, жизнь разрушена, опять. Так я себя чувствовала. Но я покаюсь, обязательно, и начну с чистого листа, и не стану звонить Королевскому Дикобразу, хотя мне уже сейчас страшно этого хочется. Что же сделать, как загладить вину перед Артуром? Может, написать для него «Костюмированную готику», чтобы донести до людей то, что он хочет им сказать? «Возрождение», как я знала, никто не читает — только редакторы, пара тройка университетских профессоров да соперники-радикалы, издающие собственные журналы и отводящие треть каждого номера под яростную полемику с конкурентами. А мои книги читают как минимум сто тысяч человек, и среди них — матери нации… «Кошмар в Каса-Лома», так я назову новый роман. Там будут ужасы колониализма, как английского, так и американского, порочность Семьи, мученичество Луи Риэля, рабочее движение, всеобщая виннипегская забастовка…[1]

Но только ничего не выйдет. Артур сможет оценить мой подвиг, только познакомившись с моим вторым «я», Луизой К., а я твердо знала, что никогда на такое не решусь. Как ни старайся, Артур все равно будет меня презирать. Я никогда не стану тем, кем он хочет. Никогда не стану Марленой.

Артур вернулся в два часа ночи.

— Где ты был? — шмыгая носом, спросила я.

— У Марлены, — ответил Артур, и мое сердце оборвалось. Он пошел к ней за утешением, и…

— Дон тоже там был? — еле слышно прошептала я.

Выяснилось, что Марлена рассказала Дону про Сэма, и Дон дал ей в глаз. Марлена созвала экстренное заседание редакции «Возрождения» в полном составе, включая Сэма. Они пришли к ней домой и принялись жарко обсуждать, можно ли оправдать поступок Дона. Кто-то считал, что можно: рабочие часто бьют своих жен по лицу, это прямой, открытый способ выражения чувств. Другие возражали: рукоприкладство унизительно для женского достоинства. Марлена объявила, что уходит от Дона. Сэм сказал, что не может предоставить ей приют, и начался второй этап совещания. Одни говорили, что Сэм козел, раз не пускает Марлену к себе, другие думали, что если он не хочет с ней жить, то имеет полное право честно об этом заявить. В разгар дискуссии вернулся Дон, который все это время пил в «Таверне Гроссмана», и велел публике выметаться.