Мозаика любви - Наталья Сафронова

Звон ключей гулко разнесся в каменном колодце, а за дверью их ждала тишина и полумрак.

— Ставни открыть? — спросила Кьяра, снимая и стряхивая плащ.

— Да, чем хуже погода, тем лучше в доме, — признался Витторио.

Домом он называл чудом сохранившуюся у них в семье реликвию — недвижимость. Выглянув из высоких створчатых окон этого вросшего в камень здания, можно было увидеть площадь Синьории. Сама квартирка, расположенная в бельэтаже, ее планировка, отделка, мебель, шторы и картины — все это было настоящей флорентийской роскошью. Не антикварной, восстановленной, не дорого подделанной, а натурально вытертой, скрипучей, щербатой, пыльной и уютной. Витторио знал цену своему сокровищу и использовал его, чтобы произвести впечатление на клиента, сделать приятное друзьям, обольстить даму, но и себя не забывал. Один или, как сейчас, с Кьярой он приходил сюда, чтобы побыть самим собой, оставить за порогом суету и мелочность жизни, почувствовать себя тем, кем он был, — благородным флорентийским синьором. Но сегодня покой не приходил, смятение в душе мешало, как резкий запах. Он подошел к подруге, обнял ее и стал настойчиво целовать. Кьяра отвечала ему сначала покорно, а потом все более страстно. Старая скрипучая кровать под светлым пологом вскоре приняла и скрыла их тела.

После привычного удовлетворения между ними возникло то, ради чего оба столько лет искали этих встреч: мгновения глубокой душевной близости. Согретый ее телом, обтекающим его, легко касаясь ее волос и кожи, он чувствовал себя наедине с тем лучшим, что было в нем. Витторио говорил с ней как с самим собой о планах, идеях, иногда об удачах, но чаще о тревогах. За прошедшие годы он убедился, что плачет и смеется, печалится вместе с ним она всегда искренне.

— Умер Санти. Мы учились вместе. Ты видела его? — спросил он после долгого молчания.

— Нет, но ты говорил, я помню, — тихо ответила Кьяра.

Он ожидал этого, но все-таки удивился. Она помнила все подробности его жизни, которые он когда-либо захотел отразить в ее душе как в зеркале. Однажды они бродили по улицам во взвеси дождя, который не падал, а просто соединял небо и мокрую брусчатку мостовых. У витрины он загляделся на рыжий пузатый портфель, перепоясанный ремешками. Кьяра молча стояла рядом, уткнув нос в воротник его плаща, а потом тихо спросила:

— Это твой ранец?

Потрясенный, он повернулся к ней, взял ее руку и долго нежно целовал влажные пальцы в благодарность за то, что она угадала сердцем то, что никогда не видела, — его первый школьный ранец. Дед в приступе экономии зачем-то смастерил его из своего старого портфеля на смех всему классу.

Задумавшись, Витторио не продолжил, поэтому через несколько вздохов она переспросила сама:

— Ты успел повидать его перед концом?

— Нет, собирался.

— Ммм, — промычала Кьяра чуть иронично, давая понять, как много существовало в его жизни вещей, которые он собирался, но не успел сделать. Его плечо, на котором она лежала, раздраженно напряглось. Подруга уловила это движение и, поднявшись на локте, заглянула ему в лицо. «Обиделся?» Тогда она стала поспешно целовать его в щеку мягкими, не остывшими после любви губами. Его плечо обмякло: они помирились.

— Зачем я пошел на кладбище? Вдова сказала, что последние годы он часто вспоминал меня. Ну и что? Он всегда вертелся вокруг меня.

— Тебе было больно? — удивилась она неожиданно сильной реакции на такое рядовое событие, как похороны.

— Нет, мне было завидно! Санти лежал в гробу такой солидный, спокойный, цельный, даже величественный. У гроба стояли: одна жена, один сын, один партнер и сосед, роль единственного друга играл я. Все достойно и понятно. И я позавидовал! Меня так не похоронят, потому что он был целый, а я состою из фрагментов, кусков, я дроблюсь и рассыпаюсь.

— Нет, ты — глыба! А то, о чем ты говоришь, просто лоскутное платье, — горячо возразила Кьяра, приподнявшись на локте.

— Глыба? Только в твоих глазах. Жизнь обтесала меня до карандаша. Я жалкий адвокатишка, годный только на то, чтобы выслушивать исповеди сомнительных типов из сомнительной России. Я не могу собрать целиком ничего. Мои мысли разбросаны по клочкам бумаги, моя работа, лучшие мои процессы — просто россыпь слов в душных залах. А деньги? — Он потянулся и достал из кармана пиджака, висящего у кровати, свое портмоне. Вытащил, рассыпал на одеяле глянцевые пластинки кредиток.

— Вот это мои деньги. Я даже не могу сказать, сколько их всего: немного тут, побольше там.

Вместе с кредиткой выскользнула и визитка. Витторио поднял ее брезгливо двумя пальцами и показал Кьяре.

— Это тоже я. У меня пять штук визиток с моим именем, разными адресами и телефонами. Ответить на вопрос, где я работаю, тоже нельзя. Кто я?

— Ты мой любимый! — Она прижалась спиной к стене и посмотрела на него глазами, полными боли и слез.

— Если бы только твой! Толпа женщин у гроба. «Ах, он был такой…» А какой я был, кто знает? Меня нельзя будет даже в гроб положить. Меня разорвали на куски, и если не все соберутся, то у покойника будет не хватать носа или правой ноги.

— Могу тебе обещать, что свою часть я принесу, только скажи, что в тебе принадлежит мне! — Ее голос прозвучал надменно и холодно.

Витторио помолчал и, прислушиваясь к тому, как затихает в нем раздражение, сказал мягко и сердечно то, что должен был ей сказать:

— Сердце. Ты принесешь мое сердце. Ты одна хранишь его целиком.

Ее жалость и испуг вылились слезами. Она обняла его за шею и заплакала, всхлипывая и шмыгая носом.

— Не плачь, я знаю, тебе горько, что жизнь потрачена на того, кого нет.

Кьяра что-то бормотала, уговаривала, а он чувствовал, как ее слезы смывают с его души усталость и раздражение, как обновляют и оживляют его. Он брал в руки ее мокрое от слез лицо, целовал соленые губы, как маленькой вытирал ей нос и постепенно восстанавливал душевный покой, так неожиданно утраченный на случайных похоронах. Она постепенно затихла, и он стал исподволь собираться, чуть торопя время. Душевный стриптиз, который он иногда позволял себе с ней, требовал слишком много внутренних сил. К концу свидания ее преданность, трепетность, тонкость тяготили его. Ведь надо было соответствовать. Раз в неделю можно, но жить каждый день под рентгеновскими лучами ее любви, просвечивающими до дна его сердце и мысли, он не смог бы. Вот и теперь ему захотелось легкой игры и безответственности. Перед встречей с русским клиентом, назначенной им на шестнадцать часов, он решил заехать в офис за Еленой, чье долгое сопротивление то раздражало, то приятно волновало. Разбитая слезами и волнением Кьяра была тиха, они почти молча покинули свою обитель. Она пошла по виа Венетто, а он вернулся к машине.