Король франков - Владимир Москалев

Субиз подошел и закрыл аббатисе глаза. Потом набросил на нее простыню. И услышал всхлип. Бросил взгляд на Можера и отшатнулся, не поверив: по щеке нормандца бежала слеза. Он отвернулся. Проговорил негромко:

– Что за звери… Да разве есть в этих скотах что-то человеческое!

– Субиз… – тяжело положил ему руку на плечо Можер. – Это моя бабка…

– Я знаю, Можер.

– Это дочь моего предка Роллона. Я рос при ней, она любила меня… И она просила называть ее матушкой…

И другая слеза заторопилась вслед за первой.

– Пойдем, – Субиз взял его за руку, повернул к двери, – не надо тебе больше смотреть.

– Да, ты прав, – стиснул зубы Можер. – Теперь осталось только одно: мстить! Рубить головы черноголовым скотам! Сечь надвое, чтобы не поднялись! И не будет теперь мне покоя, пока тысячу тюрбанов не срубит мой меч, пока тысячу раз мой топор не вонзится в их поганую, черную плоть!!! А теперь вперед, Субиз! – взмахнул нормандец мечом. – Довершим начатое! И ни одному мавру не поможет сегодня его аллах!

И оба поспешили туда, где не утихал шум битвы. Они появились вовремя. В самой церкви, близ алтаря с иконостасом разыгралось настоящее сражение. Сарацин было много, похоже, даже больше, чем франков, и они уже начали одерживать победу. Их громкие крики, восхваляющие аллаха, стали раздаваться в воздухе, как вдруг коршунами налетели на них Можер с Субизом и с ними еще несколько воинов.

Нормандец рубился так, что от него шарахались даже свои, боясь, как бы он в пылу боя не задел и их. Ибо слепо было его оружие, со свистом отсекавшее руки, раскалывавшее пополам щиты, смахивавшее с плеч головы, будто кочаны капусты с грядок. И этой силы яростного напора, этих бессчетных ударов не выдержал меч нормандца: разломилось лезвие. Можер сунул руку за пояс, но топора не оказалось на месте. Он отступил, сделав шаг назад, потом другой. Его секли мечами, он видел это, причем удары были вовсе не слабыми, но благодаря панцирю из тяжелого металла (редкость в те времена) и двум кольчугам, удары эти не причиняли ему почти никакого вреда. Он оглянулся, ища оружие, но не нашел. Зато увидел, как спешит на помощь Генрих, сам уже весь в крови, но непонятно – своей, чужой ли. И тут Можеру попался на глаза парапет, отделяющий зал от алтаря. Вернее, не сам парапет, а верхняя перекладина, представляющая собой внушительных размеров брус, которым впору запирать ворота. Ни одному смертному не под силу было действовать таким оружием, только не нормандцу. Вцепившись в этот брус, он вырвал его из парапета и, размахнувшись, обрушил на сарацин. Двое тотчас повалились с проломленными черепами. Тогда Можер, крикнув франкам, чтобы отошли, вновь размахнулся своим оружием, отведя его в сторону, как метельщик отводит метлу и, крякнув, описал им огромный полукруг перед собой. Эффект превзошел все ожидания. Кое-кто из сарацин понял, что против этого бессилен меч, и благоразумно попятился. Остальные, до которых это не дошло или кто, пятясь, наткнулся на какое-то препятствие и упустил момент, остались лежать на полу с перебитыми позвоночниками, сломанными ребрами, разбитыми ногами. Можер быстро сосчитал, таких оказалось пятеро.

– Бей их, нормандец! Бей, сынок! – закричал герцог Бургундский.

Можер еще раз махнул своей «метлой», теперь уже в обратном направлении, и еще четверо, истошно визжа, повалились на пол. Сарацины подались в стороны, никому не хотелось попадать под смертоносные удары «ослиной челюсти Самсона»[27], но здесь поджидали франки, безжалостно рубившие их, насаживающие пестрые халаты на копья. Оставшиеся в живых мусульмане бросились было к трансептам, но и тут их встретили франки, правда, небольшим числом. Они начинали рубиться с ними, а сзади их спины и головы крошила безжалостная дубина возмездия, не ведавшая сострадания, не знавшая усталости.

Наконец настал момент, когда, вновь отведя свое оружие назад для очередного удара, Можер опустил его: перед ним больше не было врагов. Лежали лишь убитые и раненые сарацины, которых добивали прямо на полу – без жалости, без пощады. И Можер последовал этому примеру. Подняв чей-то меч, он ходил и отсекал головы тем, кто, стоя на коленях, взывал к аллаху, и тем, кто, ползая перед ним, просил о пощаде, протягивая к нему руки. Троих, последних оставшихся в живых, он казнил несколько необычным способом; сами франки, увидев это, качали головами. Он брал сарацина за ногу, поднимал высоко в воздух и разрубал мечом пополам – от паха до самой головы. Но даже этого ему казалось мало, и он отсекал голову от той части, которая не пожелала с ней расстаться.

Наконец все было кончено, не ушел ни один мусульманин. С теми, кто насильничал в церкви, кельях и коридорах, расправилась первая группа франков, самая многочисленная; те, что выбегали из монастыря, надеясь спастись, были сражены несколькими лучниками и мечниками. Если же кому-то из сарацин все же удавалось достичь ворот, где он считал уже себя в безопасности, то и тут его поджидала смерть: последний путь к отступлению отрезали трое франков с мечами и лучник.

Пора было подводить итог, и франки сосчитали своих; они потеряли сорок воинов. Трупы врагов считать не стали, не представлялось возможным: кругом валялись отрубленные головы, кисти рук, руки до плеча, разрубленные вдоль и поперек тела сарацин. Сколько их было? Сошлись в одном: не меньше ста.

Подошли те, кто охранял ворота, сказали, что дорога чиста. Задумались франки: что это была за сотня, откуда взялась? Как вообще оказалась здесь, не замеченная никем, под самым Парижем? Но времени на раздумья не было, надо как можно скорее оказать раненым помощь, пока не истекли кровью. Этим и занялись, бросившись по коридорам отыскивать своих. Вскоре вытащили всех – и живых, и мертвых. Последних уложили в траву, в тень деревьев. Двадцать пять воинов отдали богу душу в борьбе против неверных. Пока остальным, как могли, перевязывали раны, из монастырских конюшен вывели четыре телеги, больше здесь не было. Но и этих хватило. Осторожно уложили на них раненых.

В плече у Рено торчала стрела. Можер, найдя монаха, не стал ее вытаскивать, предоставив это Валену, но обломил стрелу, которая, раскачиваясь, причиняла раненому невыносимую боль.

– Слава богу, ты жив! – обрадованно воскликнул нормандец, неся друга на руках. – Жаль, что не успел дойти с нами до конца. Мы славно поработали. А ты бледен. Из-за раны?

– Рука совсем не двигается, висит плетью, – произнес монах. – Я хотел было одной левой, да плохо выходит. Сарацин полоснул меня по груди.

И только сейчас, когда они вышли на дневной свет, Можер увидел на груди у Рено глубокий, кровоточащий шрам.