Новый Мир ( № 10 2007) - Новый Мир Новый Мир

38Английский текст и выполненный в ссылке русский перевод приведены в ее книге «Мой единственный сборник». Поэма сочинялась наизусть во время работы в лагерной прачечной, куда ее послали за отказ выполнить немыслимое для нее требование. Перевод она делала, чтобы не заснуть и предотвратить пожар, который мог вспыхнуть от лампы ее соседки, засыпающей при чтении после тяжелого трудового дня. Подробнее об этом в ее романе «Amor».

39 «Гений памяти». Переписка А. И. Цветаевой и П. Г. Антокольского. М., Дом-музей Марины Цветаевой, 2000, стр. 72.

40 См.: Цветаева А. И. Собр. соч. Т. 1. М., 1996, стр. 252. (Примеч. Ю. М. Каган.)

41 Узнав об аресте в 1933 году Цветаевой, Зубакин в письме Ж. М. Брюсовой умолял ее сообщить об этом Пастернаку, так как «он в свое время обещал хлопотать»(Немиров­ский А. И., Уколова В. И. Указ.соч., стр. 255).

42Точнее говоря, «пришили» контрабанду. Подробно описано дочерью Ивинской: Емельянова И. Легенды Потаповского переулка. М., «Эллис Лак», 1997.

43В «Amor’е» «я старалась, чтобы разные персонажи говорили бы по-разному», — тогда же сказала она.

44 Козлова Л. Н. Старость — молодости. Анастасия Ивановна Цветаева в жизни. М., «Прометей», 1992; Пухальская Г. Н. Встречи с А. И. Цветаевой. Ставрополь, 1996; Дон­ская Д. А. Анастасия Цветаева. Штрихи к портрету. Орехово-Зуево, «Книжник», 2002.

45Созданное в лагере (включено в «Amor») стихотворение «Буран» заканчивается строкой «Я во сне этапный вижу день!» (Цветаева А. И. Мой единственный сборник, стр. 81).

46 Альманах «Россияне», 1995, № 11-12, стр. 15 — 16.

47 Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ. Т. 2, ч. 4, гл. 1. Париж, 1974, стр. 604.

48Она говорила по поводу названия своего романа: «„Amor” — это „любовь” <по-латыни>, но я не хочу, чтобы так переводили: „любовь” — затасканное слово. „Amor” — это сама идея любви».

49Близкую мысль высказывает Солженицын в начале своего «Телёнка» («Новый мир», 1991, № 6, стр. 6).

Монпарнасские разговоры. Из писем 1930-х годов Юрию Иваску

Мы о чем говорили?

О тебе, о России.

                  Игорь Чиннов.

“Какой все же плохой суррогат разговора — эта переписка”, — пишет два­дцатипятилетний Игорь Чиннов своему новому приятелю Юрию Иваску, ставшему его другом на всю жизнь. Публикуемые письма действительно похожи на разговоры, которые вела в ночных монпарнасских кафе эмигрантская молодежь.

Это было первое новое поколение, выросшее в эмиграции. Бывшие дети, которые после революции вынуждены были вместе с родителями покинуть Россию, и родина помнилась им как сказочный мир детства, но занять свое место в этом мире они не успели. Родители воспитывали их как русских детей, но жить им предстояло в совсем другой среде, где они чувствовали себя, да и на самом деле были, чужими. О них, “прошедших в изгнании страшную школу одиночества, нищеты и отверженности и все-таки в условиях необычайно трудных пытавшихся быть русскими интеллигентами”, Владимир Варшавский написал в 50-х годах книгу “Незамеченное поколение”. Собственно, он писал о себе, о своем поколении: “Мне всегда казалось, что в кругу этих людей, в их разговорах и поступках еще чувствовался последний слабый отблеск навсегда, быть может, исчезнувшего вдохновения „русской идеи””1, служения России, ее культуре, “чести русского имени”.

Поэты Игорь Владимирович Чиннов (1909 — 1996) и Юрий Павлович Иваск (1907 — 1986) принадлежали к этому поколению.

Письма И. В. Чиннова относятся к 1934 — 1935 годам. Тогда он был еще студентом Рижского университета. Но, несмотря на свои двадцать пять лет, уже многое пережил.

В годы революции их семья (отец — судья, присяжный поверенный, а значит, подлежал расстрелу) отступала вместе с Белой армией из Риги на юг России. После установления в Латвии буржуазной власти они, все потеряв, вернулись в конце 1922 года в Ригу. Чиннову было тринадцать лет. В воспоминаниях он пишет о том, как одна из его теток, которая служила в какой-то благотворительной организации, буквально спасла их от голода: “Мы тогда обнищали совершенно. Тетя снабжала нас супом; я приходил за ним жестокой зимой, скользя по льдистому снегу, повязанный поверх легкого пальтишка (другого не было) серым платком, очень красивым, но тогда не воспринимавшимся мною эстетически. Вначале, раза три, за неимением у нас другой посуды, нес я бобовый суп в цветочной вазе — тоже красивой, глиняной, темно-зеленой, с сиреневыми ирисами, без ручек (прижимал горячую вазу к груди, суп иногда крепко плескался)”2.

Бедствовали довольно долго: отец не мог найти в Риге работу — брали в основном латышей. Мать, из знатного дворянского рода Корвин-Косагов­ских, продавала на рынке цветы. Жили в подвале у родственников. Потом переехали под Ригу, где отец нашел работу. Как-то все устроилось. Чиннов, по примеру отца, поступил на юридический факультет.

В начале 30-х годов произошло знаменательное для юного Чиннова событие — в Ригу приехал погостить его любимый эмигрантский поэт, изве­стный петербуржец, член гумилевского “Цеха поэтов” Георгий Иванов с женой Ириной Одоевцевой. У нее в Риге жил отец — богатый преуспевающий адвокат. Молодые литераторы из литкружка “На струге слов” — в нем участвовал и Чиннов — решили организовать Георгию Иванову “торжественный прием” в квартире Чиннова, которую он снимал, пока учился в Риге. Самого Чиннова в этот день в Риге не было. И вот, сидя в квартире Чиннова, Иванов листал журнал “Мансарда”, выпускаемый кружком, и наткнулся на чинновскую рецензию о книге стихов Г. Лугина “Тридцать два” (номер за ноябрь 1930 года):

“— Это каша. Но это творческая каша. Пусть он ко мне зайдет”.

Фразу эту Чиннову передали, и он зашел. Говорили о семье Чиннова, о его дворянских предках. Стихи Чиннова Иванову понравились.

— Георгий Иванов предложил устроить мои стихи в „Современных записках”, — рассказывал мне Игорь Владимирович, — написал даже письмо в редакцию, где были такие строки: „Ему двадцать лет, он очень талантлив, и, слушая его стихи, я испытываю такой же шок от настоящей поэзии, как в свое время от стихов Поплавского””.

Письмо не сохранилось. И. В. цитировал его по памяти.В “Современные записки” Чиннов так и не обратился, потому что боялся, что потом ему будет стыдно за свои стихи.

Зато начал сотрудничать в “Числах”, его эссе “Отвлечение от всего” появилось там в 1932 году. А после одобрения Георгия Иванова решился послать в “Числа” и стихи. Стихи были напечатаны в 1933 и 1934 годах. Из них только одно стихотворение “Меркнет дорога моя…” Чиннов позже признал достойным переиздания, правда с изменением начальной строки, и включил в свою первую книгу “Монолог”, которую выпустил, когда после войны оказался в Париже:

Медленно меркнет мой путь.

Боли не выскажу людям.

Боже, я петь не могу,

Сердце смолкает мое.

Счастье мерцало и мне —

Канула капля слепая.

Слабая мгла глубока,

Рано — Смеркается — Смерть.

“Числа” были престижным литературно-художественным журналом начала 30-х годов, демонстративно избегавшим политики. Там печаталась парижская молодежь; журнал и создавался как орган молодого эмигрантского поколения. Во “взрослые” журналы, особенно в “Современные записки”, молодым попасть было нелегко, в очереди на публикацию — получившие известность еще на родине литераторы: Бунин, Адамович, чета Мережковских, Ходасевич, Борис Зайцев и другие. Ремизов жалуется на невозможность напечататься, с трудом печатают Цветаеву…

Публикация в “Числах” стала для Чиннова началом творческой карьеры (если вообще можно так сказать об эмигрантском поэте).

Там же, на страницах “Чисел”, он встретился с Юрием Иваском. Иваск тоже жил тогда в Прибалтике. Их семья — отец фабрикант, мать из купече­ского рода — перебралась в 1920 году из московского дома в Афанасьевском переулке в Ревель (Таллин). “Мне было 13 лет, когда мы переселились в Эстонию, где я прожил более 20 лет. Тринадцатилетний мальчишка — белый лист. Но и в отрочестве я хорошо знал: я только русский — и почти — не общался с эстонцами. Я навсегда остался без русского пространства под ногами, но моей почвой стал русский язык, и моя душа сделана из русского языка, русской культуры и русского православия”3.

Иваск чуть старше Чиннова, в 1932 году уже окончил Тартуский университет (юридический факультет), где организовал студенческий кружок по изучению СССР, за что в 1932 году был временно выслан из Ревеля. Участвовал в ревельском “Цехе поэтов”. Он уже успел организовать в Ревеле журнал “Русский магазин” и побыть его главным редактором. Вышел, правда, всего один номер. “Я, — вспоминал Иваск, — был тогда достаточно осведомлен в эмигрантской литературе и решил пригласить наиболее литературно-левых писателей. Написал Алексею Михайловичу Ремизову, но уже не помню — что именно он прислал для журнала. Как-то не решился тогда пригласить Марину Цветаеву. Написал Борису Поплавскому”4.