Новый Мир ( № 10 2007) - Новый Мир Новый Мир

4В журнале напечатаны стихи Чиннова “Так бывает — зарево Кремля…”, “Нарциссы, и голубоватый день, и труп…”. Чиннов не включил их ни в одну из своих книг.

5Белоцветов Н. Н. (1892 — 1950) — поэт, литературный критик, переводчик. В Ри­ге его отец вместе с тремя дядями Чиннова были директорами страхового общества “Саламандра”. Одна из трех его сестер, Елена Андрусова, писала, что в Риге Н. Н. Белоцветов “приобрел таких друзей, как Иваск с женой, супруги Пильские и Игорь Чиннов, которого брат поощрял в его юношеских начинаниях поэта” (“Новое русское слово”, 1975, май). Н. Н. Белоцветов — автор трех книг стихов: “Дикий мед” (Берлин, 1930), “Шелест” (Рига, 1936), третья — “Жатва” — вышла посмертно в 1953 г. в Париже, подготовленная Чинновым по просьбе вдовы поэта.

11.10.1934

Дорогой Юрий Павлович!

Простите, что я редко пишу Вам, Вы правы, у меня сейчас все очень сложно, а для писем нужен покой, какая-то свобода, все, что я люблю, чего у меня не стало. Напишите мне сами, я ведь дорожу Вашими письмами, и пришлите стихов. И мне нужны собеседники, хотя и странно иногда, что самое главное высказывается двум-трем, одному даже. Правда, мне все-таки не хочется ради того, чтобы увеличить их число, печататься в “Нови”1, и вообще, не хочется уже печататься в эмиграции. Здесь почти нет ответа никому, ни даже молчаливого, не надо писать ни для кого. Вероятно, несколько человек, похожих в главном на, например, Вл. Варшавского2, здесь есть, но “круговой поруки” здесь, по-моему, не может быть, а без этого ничего не надо. Знаете, все в жизни противоречиво, невнятно (не по-толстовски, никак не по-короленковски, — который просто глуп), все сложно и “неопределенно”, но если хотеть жить, то нельзя не понять, что смысл жизни, едва ли не наибольший, ее самое живое значение сейчас в России: там какая-то разно-активная сущность жизни, а у нас какое уж: “торжество, победа и бессмертие”. Жизнь даже Адамовича3 здесь не имеет смысла, сейчас не эпоха “малых дел”, “умного делания”, “тайной внутренней работы”. И никакое сосредоточение, никакое совершенствование не может искупить вины и ненужности. Уже нельзя писать для двух-трех, а иначе здесь писать совсем нельзя, эмигранты (а “латвийцы” и прочие вообще не стоят, чтобы думать о них) стали еще мельче, и не надо быть около них. А Европа и немцы, о которых Вы пишете, все-таки чужие. Я почти ничего не знаю, но это наверно.

Как Вы собираетесь прожить жизнь? Надо непременно что-то изменить, я совсем не знаю, как буду жить здесь, слишком все смешноватое. Адамович сказал, что литература рождается в темном погребе личности, но человек не останется в погребе навсегда, или погибнет. Понимаете, Бога, может быть, и нет, — кто знает! Но есть смерть — или загробная жизнь, отрабатывание жизненных недоимок, есть нелепо сложившаяся жизнь человечества. И темный погреб, мерцающий в нем иногда человеческий светляк, все с самосовершенствованием связанное, — в мире слишком ничтожны.

А там есть, хоть и изуродованное, подобие всеобщности, общего дела, братства, всечеловечества, общей борьбы против мертвого, никаким Богом не ведбомого мира. Там живет Орфей, там у него есть помощники. Теперь человеку не прожить одному — надо же чувствовать наше время!

Я перечитал свои прежние писания — и верно, и неверно. Жалко отказываться от всего, а надо, так нельзя жить. Мне скоро двадцать пять, через год, но все-таки, и тогда надо кое в чем с самим собой сговориться — чтобы жить. Мне не удается в письме сказать обо всем ясно, да, жаль, что Вы не в Риге. Где Вы еще печатаетесь, может быть, в немецких, эстонских журналах? Я должен приниматься за работу, вот только стихотворение для Вас, в прежнем, впрочем, моем стиле:

А может быть, неясное сиянье

Напомнило другую чистоту,

Другое незаметное мерцанье

Так осветило каждую черту,

И мертвого Его лица могла ты

Коснуться на евангельском кресте,

Когда напомнил жемчуг тускловатый

О смерти, совершенстве, чистоте4.

Спасибо за Ваши письма. Напишите мне. Не вините меня, что я отвечаю так нескоро. Спасибо за участие, жму крепко Вашу руку, будьте счастливы, до свидания. Ваш И. Чиннов. <На полях:> Что вообще числовцы? Ю. Мандельштам5 просто нахал и не очень даже талантлив. Фельзен6 там единственный талантливый . У Белоцветова умер отец, Вы знаете?

1Иваск печатался в этом таллинском журнале. В частности, в 1934 г. в № 6 была напечатана его статья “Цветаева”.

2Варшавский В. С. (1906 — 1977) — писатель, литературный критик. С 1926 г. жил в Париже, потом в США. Известен своей книгой “Незамеченное поколение” (Нью-Йорк, 1956). Первый рассказ В. С. Варшавского “Шум шагов Франсуа Вильона”, напечатанный в пражской “Воле России”, отмечен на литературном конкурсе этого журнала. В 1939 г. писатель вступил в ряды французской армии. Воевал, попал в плен, освобожден после окончания войны.

3Адамович Г. В. (1894 — 1972) — поэт, литературный критик, глава и вдохновитель “парижской ноты” (см. вступительную статью). И. Бунин и многие другие считали его первым критиком эмиграции.

4Стихотворение не было опубликовано.

5Мандельштам Ю. В. (1908 — 1943) — поэт, писатель. В 1930 г. в Париже вышел его сборник стихов “Остров”, на который в “Числах” (1930, № 2/3) была рецензия Л. Кельберина, где стихи Ю. В. Мандельштама автор назвал лишь хорошо исполненными этюдами, которые не могут заинтересовать или взволновать. Вторая книга, “Верность” (Париж, 1932), была довольно высоко оценена В. Ходасевичем за ряд стихов, отмеченных “истинным поэтическим душевным складом” этого молодого поэта. (Париж, “Возрождение”, 1932).

6Фельзен Юрий (псевдоним Н. Б. Фрейденштейна; 1895 — 1943) — прозаик, литературный критик. Погиб в немецком концлагере.

<1934, осень>

Дорогой Юрий Павлович!

Я опять буду писать нескладно, простите меня. Давайте сразу говорить о стихах — я рад и благодарен Вам, что Вы хоть любили Блока, его надо любить, хотя в нем очень много темного. Он, конечно, самый честный из всех — и самый орфический. Если читать книги его стихов одну за другой, очень долго читать, можно очень много почувствовать в мире. Я очень люблю также Анненского — его “куклу” (То было на Валлен-Коски)1не могу читать без настоящих слез — я не стыжусь признаться. Тихие Песни и Кипа­рисовый Ларец тоже надо читать, оставив все. Он чувствовал “финлянд­скую” скуку, осень, моросящий дождь (это у нас в Риге вот сейчас, и поэтому это особенно “пронзительно”), как иногда (как принято выражаться, “метафорически”) чувствовал Блок. Помните его — собственно, осенний день, хотя весна бывает страшной.

Весенний день прошел без дела

У неумытого окна...2

Собственно, “метафизического” больше в “Ночь, улица, фонарь, аптека”, — а тут даже такое обывательское “жена” — помните у Лермонтова князь Лиговской?3 Вот здесь можно почувствовать “внежитейское” вместе с житейским, как в жизни Сологуба. “Зачем спускать на окнах шторы?” — “И надо ли бояться смерти!”4И Блок, и Анненский, и Сологуб были не только люди (“Александр Александрович”5 Ремизова) — как жизнь не только житейская. Может быть, Вы и правы о нашем другом, т. е. земном “я”, “внешнем, жалком, грубом”, о нашей “ежедневной, будничной жизни”. Это все важно, даже нужно, какое-то отражение жизни иной, тоже, м<ожет> б<ыть>, не очень хорошей. Это уже мое, не Ваше. Вот Ахматова. Не относитесь к ней плохо. В ней есть манерность, но она “питает сердце” — это важнее всегда, самое нужное — “Только сердцу прожить без обмана было Господом не дано”6. Конечно, “русскость” ее речи не всегда ее. Помните ее журав­лей:

Пора лететь, пора лететь

Над полем и рекой,

Ведь ты уже не можешь петь

И слезы со щеки стереть

Ослабнувшей рукой…

Как это прекрасно. Только это все люди, прежде всего, все-таки, и “литература”, какое-то отличие в жизни. Иногда думается — какой это человек, какое это все в действительности? Все разные. Есть такое не выразимое ничем ощущение от жизни, и бесчисленные, мгновенно меняющиеся ощущения от всего решительно в ней, и чем больше о жизни думаешь, тем сильнее чувство “странности” — очень странно, странно. Анненский начал одну (плохую) статью. “Кроме подневольного участия в жизни, каждый из нас имеет с нею, жизнью, лично свое чисто мечтательное общение”7. Воображаемое или реальное. А у Толстого все счастливые семьи похожи одна на другую, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Собственно, все и похожи и непохожи. Я пишу очень невнятно. Так много можно написать Вам, и все-таки сейчас не могу, хотя и хочу. О смерти. Собственно, что теперь делает Блок, Анненский, Рильке, Гельдерлин? Или “ничего”? Ахматова, напр., существует переводами писем Рубенса и прочих самых далеких от нее людей. Цветаева поденщица во Франции (полы моет у чужих, поломойка, Цветаева поломойка!). Да и “чернокосынька”я8, наверно, моет сама, а что делают те? Собственно, вопрос не смешной. Об этом хорошо у Шестова9. Помните, у Тютчева: