Святой Илья из Мурома - Борис Алмазов

   — Видать, и ты у них ума набрался, — зло засмеялся князь.

   — И не скрываю, и не стыжусь! — сказал Добрыня. — У них истина! А у тебя одна гордыня бесовская. А правды у тебя нет!

Владимир от неожиданности только зубами скрипнул, не найдясь что ответить.

Мимо рекою текли сотни воинов, тащились обозы, влекомые послушными волами, пылила соседней дорогой конница. А князь стоял как истукан посреди степи, в полной растерянности, и не смели подъехать к нему свитские его.

Владимир молчал до вечера, а вечером, сыскавши дядю, сказал ему: «А вот мы ужо посмотрим, кто хитрее!» — и ушёл к девкам, весело и довольно смеясь. «Дурачок!» — глядя ему вслед, подумал Добрыня. А в спину крикнул: «Хитрость — ум дураков!» Хитрость была немудрая: оставшейся дружиной, разорвав все договоры, ударить по византийцам!

Мысли о том, чтобы в нарушение договора не только не платить за военные поставки, но и собранной на деньги византийцев дружиной ударить по ним самим, являлись Владимиру ещё перед началом похода, ещё в Киеве. Теперь же, после разгрома Тьмутаракани, он твёрдо решил отвоевать и часть Крыма — наследие Хазарии, которое спешно занимали византийцы.

С падением четырёх главных городов Хазарии: Итиля, взятого шахом Хорезма Максудом. Семендера, взятого и разрушенного Владимиром, Самкерца, захваченного арабами-мусульманами, и Тьмутаракани — последнего оплота Хазарии — казалось, опасность, исходившая от этого государства, исчезла навсегда. Мусульмане истратили все силы на завоевание части Хазарского каганата и к наступлению дальнейшему не имели сил. Владимир же только набирал мощность и готов был воевать сколько угодно.

Он собирался предать своих вчерашних союзников — вполне в традициях языческой руси и собственной политики. Как предали варяги и русы Ярополка, как предал варягов Владимир, так собирался он изменить и договору с греками. Но, считая себя умнее и хитрее всех, Владимир жестоко ошибался!

Византийские дипломаты прекрасно учитывали этот вариант и принимали меры к тому, чтобы Владимир его не осуществил. Столетиями сражаясь за свою древнюю державу, византийцы наладили такие дипломатические связи и такую сеть шпионажа, что им, казалось, были известны самые сокровенные мечты и тайные желания киевского князя. Оказав помощь в разорении государства Хазарии, византийцы совсем не желали вторжения Владимира в Крым; возможности к недопущению такого вторжения были. Большая часть населения, как и в Киевской державе Владимира, в Хазарии жила не в городах, а в селищах и кочевьях. Они не только не были покорены, но даже не пострадали от войны. И Хорезм, завоёвывая часть Хазарского каганата, все силы расходовал не столько на штурм полузатопленного; Итиля, сколько на обращение в ислам всего населения, оказавшегося на захваченной территории. И хазары-язычники охотно ислам принимали. Во-первых, эта новая для сих мест религия отвечала на многие философские и религиозные вопросы, на которые не могло ответить язычество. Во-вторых, все принявшие ислам были равны, вне зависимости от происхождения: в это время считались родственными люди не по крови, а по вере, и, самое главное, сыны ислама не могли продавать друг друга в рабство. Однако так не было с хазарами-христианами, а они составляли, несмотря на все гонения и массовые репрессии, значительную часть населения каганата. Они не жили в горах, где господствовали хазары-иудеи, допуская в бедные кварталы мусульман. Христиане держались в горах по-над Тереком. Вот к ним-то и обратились византийцы, подкинув денег, оружия, а самое главное — благословение на сражение с язычниками от Константинопольского патриарха. А язычниками были славяне и русы, пришедшие от Киева.

Так, как дрались терские православные христиане, не дрался никто на Кавказе: за спиной уходящих на север киевских войск, как волчьи стаи, собирались отряды хазар-христиан, люто ненавидевших Хазарский каганат, но не собирающихся отдавать свою родину славянским язычникам.

Когда от Ильи, остававшегося в Тьмутаракани с отборным гарнизоном, прискакал вестник и сообщил, что с гор лавиной идут хазары с крестами на папахах, Владимир в первый раз растерялся.

   — Как было? — спросил он пропылённого гонца.

Тот едва дышал от бешеной скачки, обливаясь, пил воду и, захлёбываясь, говорил:

   — Как приступили утром, со всех сторон! Цитадель разрушена. Илья-воевода в проломах лучников поставил. Всех, кто не успел в цитадель забежать, хазары порубили...

   — Много их?

   — Не счесть! Думали, и не отобьёмся! В первом сступе вся молодая дружина полегла. Илья с горстью воев остался. Тут и Господь чудо явил. Сбились мы спина к спине. Батюшка крест православный над нами воздел. Богородицу запели: «Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды...» Вдруг эти, что на нас валом валили, остановились, шапки сняли да креститься начали. Отошли.

Сообразил, в чём дело, Добрыня! Отозвав из всех сотен христиан, он погнал их спешным маршем назад, в окружённую Тьмутаракань. Впервые скакали славяне, не скрываясь, поднимая над головою малиновую хоругвь с ликом Спаса Нерукотворного. Они прошли через расступившихся хазар, сменили гарнизон города. Приступили к бесконечным переговорам со свирепыми горцами, которые разговаривали только с теми, у кого в вырезе рубахи виднелся крест, и не иначе как сотворивши крестное знамение.

Часть их отошла в горы, но взятая в который раз Тьмутаракань оказалась опять непокорённой. Оттуда пришёл обоз и совсем редкая дружина, привёзшая раненых.

Почти до самого киевского войска их провожали хазары-христиане. Перевязывали самими же нанесённые раны, обмывали, кормили и берегли от иноплеменных, иноверных, рыскавших округ мародёров. На передней телеге, без доспехов, в окровавленной рубахе, ехал Илья Муромский. Простившись с хазарами, врагами-спасителями, возвращался от давно потерянных соплеменников своих к князю-язычнику на службу. Князь, чуть не сам обмывая раны его, расспрашивал, что же произошло там, за спиной ушедшей киевской рати.

   — А тем и спаслись, что единоверцами оказались, — только и объяснил Илья.

   — Вернуться немедля и всех покарать! — кричал князь.

   — Они хазарам четыреста лет не давались, и тебе их не взять! — спокойно отвечал израненный богатырь. — А и побьёшь, так скоро сам так завязнешь, что и тебе, и руси всей твоей, и славянам конец. Христиане пришли и заслоном стали между твоей ратью и басурманами, что с гор идут.

   — Какими басурманами?

   — Кто их знает? Налетело их как воронья на пахоту. Только христиане терские их и удержали, с ними замирясь.

Илья уплывал в полубред от потери крови. Ему казалось, что он плывёт среди трав в небо и Богородица протягивает к нему милосердные руки... Тихо качались воловьи рога, скрипели возы, медленно тянувшие в сторону Киева странную победу.

Изрубленный в сече своими братьями, Илья выздоравливал не быстро.

В болезни прошла слякотная зима. Лекари, которых присылал князь, поили его разными отварами, монахи, приходившие из пещер, вправляли выбитые суставы. Илья боролся с чёрным бредом, иногда ловя над собою склонённый неусыпный взгляд жены, и только на Пасху, совсем очнувшись, попросил есть. Через неделю попытался ходить по горнице. Спросил, возвращаясь в свою военную жизнь:

   — Что князь? Где дружины?

И услышал в ответ от старого гридня:

   — Дружина с князем на Кафу пошла...

   — Зачем?

   — Византийцев бить.

Илья долго молчал и вдруг сказал, будто про себя:

   — Господи, когда же Ты вразумишь Владимира-князя? Когда возьмёшь его под руку свою?

Ещё совсем слабый после ранения, пошёл как-то Илья по Киеву погулять вместе с Дарьюшкой. Неторопливо шли они: громадный воевода, всеми знаемый, и девочка с голубой лентой в русой косе. Прошли ворота, вышли из Подола, где лепились друг ко другу многочисленные лавки разноплеменных купцов. У девочки глаза разбежались: аут в лавках продавались ткани — поволоки драгоценные, шали заморские, шёлк китайский, платки диковинные. Тут же портные шили платье разное, а в отдельной палате работали стригольники. Особыми ножницами вырезали узоры на бархате, который после того «рытым» назывался.

Илья купил дочери платочек и пошёл с ней, гордой подарком, в оружейный ряд, где торговали щитами, мечами, копьями, сулицами и всем многоразличным инструментом, коим людей убивают. Прошёл вонючими кожевенными рядами, где в чанах кисли кожи и хваткие кожемяки драли с них мездру и перекладывали из чана в чан, превращая в главный материал для сапог и иных товаров.

День был праздничный, хотя в Киеве каждый день был базарным и всегда на торжище толокся люд. Народу было много. Мотались по торжищу скоморохи, гундосили нищие, высовывая из лохмотьев обрубки рук и ног. Хватали прохожих за рубахи, за порты, требовали милостыни. У рядов золотых стояла стража из бывших воинов княжеских. Большие ценности копились в лавках. Тут уж было на что поглядеть. Кольца, серьги, украшения височные, ожерелья из каменьев самоцветных... Медленно переходил воевода от лавки к лавке, давая дочке налюбоваться, наахаться. Она ведь со двора даже с матерью не выходила. Дом и двор были её миром, ограниченным высоким забором, вдоль которого сидели громадные цепные псы.