Святой Илья из Мурома - Борис Алмазов

   — А что Господу угодно, Илья Иваныч? — спрашивали его дружинники.

   — То Господу и ведомо. А ты закон Божий исполняй — и не ошибёшься.

   — А в чём закон Его?

   — Про то Церковь толкует.

   — В чём закон ваш? — спрашивал князь Владимир православного священника, которого специально просил прислать из Греции. Византийцы прекрасно поняли, какого уровня должен быть проповедник, который требовался князю. Они послали монаха, болгарина по происхождению, который прекрасно владел славянским языком. Умный проповедник не стал говорить сразу о догматах веры, но, как советовали ему, начал катехизацию князя. То есть стал пересказывать содержание Библии. Догматы веры и символика обрядности открывались им князю постепенно. Монах не торопился и не старался сразу завоевать его расположение. Спокойный и образованный, он просто рассказывал... Хотя, вероятно, не просто... Вероятно, философ, имя которого не дошло до нас, был потрясающим оратором и педагогом. Он настолько завладел вниманием Владимира, что тот уже и дня не мыслил, который бы заканчивался без беседы с философом. Однако Владимир и здесь оставался верным себе. Импульсивный, горячий, крикливый, очень скорый на руку и любую расправу, он, словно старик, преисполненный самых страшных опасений и предположений, никогда не принимал сгоряча ни одного решения. Почти два года длились его беседы с философом, расспросы монахов, разговоры на богословские темы... А самое главное, многочисленные доносчики, которыми, по обычаю византийцев, был наводнён Киев, доносили ему всё, что говорят и даже думают киевляне.

После ухода варягов языческая партия Киева потерпела сокрушительное поражение. Мало того что христиане сразу оказались и в княжестве, и в городе самой сплочённой группой, в Киеве их было большинство. Они имели разветвлённые связи на всех уровнях с Византией, а последние годы Владимир, пришедший к власти с помощью варяжских мечей, проводил политику, начатую ещё Ольгой и продолженную Ярополком, на уничтожение Хазарии и сближение с Византией.

И очень чуткий политик, Владимир был прирождённым князем, то есть всегда точно знал, в чём нуждаются его подданные и чего желает, может быть, ещё недостаточно громко высказываемое общественное мнение. Именно это позволяло ему оставаться у власти и даже быть любимым современниками. Человек жестокий, вспыльчивый, злопамятный, мстительный, в личной жизни лживый и развратный, он был прекрасным властителем государства и скорее орудием мировой истории, чем князем-самодуром, которых было на Руси предостаточно. Всё, что касалось политики, при всей неверности и коварстве Владимира, проводилось в интересах народа, а глас народа он слышать умел. Он сам был его частью, происхождение от князя и рабыни делало его любимым и своим для всех слоёв общества, а происхождение от варяг а и славянки открывало дорогу и в разные общины... Но только до той поры, пока его реформы не противоречили ходу исторического развития и всеобщему желанию страны, что, наверное, одно и то же.

Совершив ошибочный ход с введением культа Перуна, он никогда не возвращался к нему, словно о нём позабыл. Совершенно уверившись, что страна нуждается в православии, в вере от Византии, князь всё же обставил это не как собственное решение, а как избрание веры народом...

Сложно судить, нарочно это было сделано или так вышло само по себе. Очевидно, что вера принималась очень осторожно. Несколько групп послов были отправлены в Рим и в Византию, чтобы объективно сравнить различные стороны обрядности. Но это была скорее демонстрация выбора, чем действительный выбор. Князь нуждался в публичном доказательстве своей правоты. Он лишний раз убедился, что при выборе веры римской попадёт в прямую зависимость от папы, как попала в такую зависимость Польша. Князь уже раз угодил в кровавую распрю со своими подданными, которые не приняли понятный им культ Перуна, а уж богослужение на чужом, непонятном языке не примут наверняка. Ошибка в выборе веры грозила гражданской войной и полным распадом государства, который был бы пострашнее распада общества в Хазарии.

Поэтому среди горожан и жителей других земель, подвластных Киеву, широко рассказывалось о поездках посольств. Результаты поездок обсуждались всем населением княжества. Умело и неторопливо князь создавал общественное мнение и направлял его в нужное русло. Киевские православные христиане, получив возможность открытого проповедничества, готовили город к принятию православия, рассказывая о том, как послы киевские, побывавшие в Риме, преисполнились уважением к христианской вере и власти папы, а приехав в Византию, не могли оторваться от сказочной красоты богослужения и, переходя из храма в храм, откладывая и задерживая отъезд, продлевали наслаждение пребывания в храмах православных, «ибо забыли мы, где мы, на земле или на небе»...

Однако были интересы политики, и был сам князь... Который, как всякий князь, любой власти над собою, даже власти Бога, сопротивлялся. Он сам хотел безраздельно владеть судьбами и душами своих подданных, и ему чудился перехват его княжеской власти властью хитрых византийцев, поэтому, нарушив все договоры, переступя через фактически уже принятое большинством его правительства решение креститься в веру православную, он нападает на византийские колонии в Крыму.

Это была попытка отказаться от платы за кредит, выданный византийцами на хазарский поход, это была демонстрация силы и, может быть, поход за добычей, потому что крымские города славились богатством. А князь очень нуждался в средствах — экономика его страны была не в состоянии содержать ту огромную дружину; без которой была невозможна победа над Хазарией. А распустить её он не решался, да и не мог. Поэтому поход был неизбежен. И снова, как только просохла степь, пошли войска на юг. Только теперь они шли не в Хазарию, где в Тьмутаракани вместе с крепким славянским гарнизоном княжил шестилетний Мстислав Владимирович, сын Рогнеды полоцкой, а в Крым — на византийские колонии, на греческие города.

Илья, оправившись от ран, всё ещё не покидал Киев. Странные вещи бросались ему в глаза: слишком много воевод почему-то оставались дома и в поход не пошли. Если во время похода на Хазарию Киев не мог вместить всех добровольцев, желавших идти сражаться с вековым врагом, то теперь их совсем не было, а из дружины, под любым предлогом, Храбры возвращались в Киев чуть не целыми отрядами со своими воеводами во главе. Князь требовал подкреплений, а взять их было неоткуда. Поток новобранцев совсем прекратился.

Всё чаще Илья ходил в пещеры киевские и там беседовал со старцами, которые теперь, не таясь, выходили к народу, и учили, и проповедовали, и служили службы, а пуще всего разговаривали с православными и ещё не крещёнными киевлянами.

Илья, избравший себе духовником, сразу как приехал в Киев и попал в печорский монастырь, старца, подолгу слушал его. Старец, человек непростой, книжный и мудрый, легко разрешал любое сомнение Ильи. Например, перед хазарским походом Илья спросил:

   — Как же мы пойдём сокрушать Хазарию и веру её, ежели сами Ветхий Завет Священным Писанием признаем?

Старец одной фразой рассеял сомнение Ильи:

   — В Хазарии не есть вера древняя иудейска, но ересь иудейска, талмудизмом зовомая. Эта вера хоть и толкует Ветхий Завет, но путает всё, и вера другая суть...

   — Что будет, ежели басурмане нашего князя склонят к вере своей?

   — Народ сей веры не примет. То же будет, как с идолопоклонством... Суть веры нам непонятна, и язык непонятен её... Да и нестроения меж князьями исламскими идут... Такая резня, сказывают, из-за веры...

Старец сидел у входа в пещеру на камушке, улыбался младенческой беззубой улыбкой, помаргивая слезящимися, отвыкшими от света глазами, и напоминал какого-то выцветшего в темноте не то крота, не то ещё какого-то зверушку. Невесомый и вроде вовсе плоти лишённый, будто из книги вышедший.

   — Откуда вам, старцам, всё ведомо? — не удержался от вопроса Илья.

Старец засмеялся по-детски.

   — Двое, — сказал он, — восхотели воды речные увидеть в полноте их. Один сел в лодку, выплыл на середину реки, а другой на берегу остался и взирал на всё мимо него проплывающее. Кто более воды увидит? То-то и оно! Тот, кто на берегу сидит, ибо тот, что в лодке, с водою плывёт, только её озирает. Мы, монаси смиренные, на берегу моря житейского пребываем, а воды времени мимо нас текут и всё нам оставляют. Старцы же, коим откровение дано, мысленно и бестелесно странствуют по времени и ведают не только то, что было, но и то, что будет.

   — И что же будет? — спросил Илья. — Вон монах римский сказывал, что всё Богом предопределено...

   — Сие — ересь, — спокойно сказал старец. — Когда так-то, зачем Господу человек? За человеком — воля. Он выбирает, куда склониться, кому служить — свезу или мраку. И сия служба — непрестанная, и усилие общее.