Поэтический язык Марины Цветаевой - Людмила Владимировна Зубова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При такой трактовке образов коня и всадника оказывается, что красное относится к миру земному, белое же – земное воплощение духовного начала.
В поэме «На красном коне» красный конь предстает как атрибут героя и символ огня, пожара, т. е. страсти героини:
К устам не клонился,
На сон не крестил.
О сломанной кукле
Со мной не грустил.
Всех птиц моих – на свободу
Пускал – и потом – не жалея шпор
На красном коне – промеж синих гор
Гремящего ледохода!
Пожарные! – Широкий крик!
Как зарево широкий – крик!
Пожарные! – Душа горит!
Не наш ли дом горит?!
Сполошный колокол гремит.
Качай-раскачивай язык,
Сполошный колокол! – Велик
Пожар! – Душа горит!
Пляша от страшной красоты,
На красных факелов жгуты
Рукоплещу – кричу – свищу –
Рычу – искры мечу.
‹…›
– Пожарные! – Крепчай, Петух!
Грянь в раззолоченные лбы!
Чтобы пожар не тух, не тух!
Чтоб рухнули столбы!
(П.: 98–99).
По сюжету поэмы символический красный конь во сне героини превращается в снежный вихрь[68]:
– То – вот он! рукой достанешь!
Как дразнит: Тронь!
Безумные руки тянешь,
И снегом – конь
(П.: 102).
Если красный конь героя преображается в белый вихрь, то метафоризированный сон героини предстает динамическим образом красного коня:
И внемлют ветра – и стоном
В ответ на стон.
Торопится красным гоном
Мой конный сон
(П.: 102).
Далее в сцене погони четко противопоставлены белый конь героини и красный конь героя:
На белом коне впереди полков –
Вперед под серебряный гром подков!
Посмотрим, посмотрим в бою каков
Гордец на коне на красном!
(П.: 104).
В сцене боя доспехи героини окрашиваются красным цветом зари и крови (На снегу лат // Не знаю: заря? кровь? – П.: 105), затем следует принятие героини героем и отказ героини от подчинения:
И шепот: Такой я тебя желал!
И рокот: Такой я тебя избрал,
Дитя моей страсти – сестра – брат –
Невеста во льду – лат!
Моя и ничья – до конца лет.
Я, руки воздев: Свет!
– Пребудешь? Не будешь ничья, – нет?
Я, рану зажав: Нет
(П.: 105).
В конце поэмы резко противопоставлены чернота и лазурь, а красное оказывается средством перемещения из черноты (смерти) в лазурь (бессмертие):
Сей страшен союз. – В черноте рва
Лежу – а Восход светел.
О кто невесомых моих два
Крыла за плечом –
Взвесил.
‹…›
Доколе меня
Не умчит в лазурь
На красном коне –
Мой Гений!
(П.: 105).
б) Синее и лазурное в системе цветообозначений
Последний пример из поэмы «На красном коне» вполне ясно показывает отношение черного, лазурного и красного: черное связано с понятием черного пространства, мифологически соотнесенного с «нижним» миром, со смертью как уничтожением, с преисподней, а пространство синее соотнесено с «верхним» миром, с небом, с вознесением. Цветообозначения синего и лазурного выступают в этом случае как синонимы; слова лазурный, лазурь, как традиционные поэтизмы, представляют собой более высокую ступень абстракции (подробнее об этом – в разделе о цветовой гиперболе). Характерно, что мифологическая антитеза «черный – синий (лазурный, лазоревый)», отражающая оппозицию преисподней и неба, является у Цветаевой точкой отсчета, с которой начинается преобразование традиционных отношений при создании собственного поэтического мира. Элементы антитезы вступают в синонимические отношения:
Пустоты отроческих глаз! Провалы
В лазурь! Как ни черны – лазурь!
Игралища для битвы небывалой,
Дарохранительницы бурь.
Зеркальные! Ни зыби в них, ни лона,
Вселенная в них правит ход.
Лазурь! Лазурь! Пустынная до звону!
Книгохранилища пустот!
(II: 50–51).
При обозначении глаз как пространства лазоревый цвет, с одной стороны (в противопоставлении черному), связан с пустотой не как опустошенностью после страсти, а, подобно белому цвету, с пустотой бесстрастия. С другой стороны (в сближении с синим), он связан с духовным началом в его максимальном проявлении: «пустынность», доходя до предела, превращается в «звон», предельная степень бесстрастия оборачивается возможностью выхода за пределы земного бытия. Если в цитированном стихотворении из цикла «Отрок» слово черный является собственно цветообозначением, а словосочетание провалы в лазурь – иносказанием, то в поэме-сказке «Царь-Девица» соотношение обратное: лазурные – цветообозначение, а две черных дыры – иносказание. При этом духовная сущность Царевича-гусляра представлена в контексте смертельной телесной немощью, определяемой как вообще его образом в поэме, так и содержанием эпизода – кручиной Царевича перед первой встречей с Царь-Девицей:
Не слетались голуби
К окну, за крупой –
Встал Царевич сгорбленный,
Кручинный такой.
‹…›
«Не понять, чем бабам
Моя суть хороша!
Руки-ноги слабые,
Как есть – лапша!
‹…›
Кто б меня да турманом
Да в тартарары!
Где глаза лазурные?
Две черных дыры.
Снеговее скатерти,
Мертвец – весь сказ!
Вся-то кровь до капельки
К губам собралась!
(П.: 18–19).
Связь лазурного (символ духовного начала) с черным (символ страдания) имеет характер соперничества: то черное, то лазурное оказываются способными выразить высшую степень духовности, однако черное – как смерть, лазурное – как вознесение души.
Тема красного (символ страсти) и синего, лазоревого, лазурного, связанного с недосягаемой далью, бессмертием (символ святости), определяет в творчестве Цветаевой оппозицию «красный (и его оттенки) – синий (лазоревый, лазурный)»:
1. Доколе меня
Не умчит в лазурь
На красном коне –
Мой Гений
(П.: 105);
2. Сапожок чрез борток,
Ногой легкою – скок
Домой, в красный чертог.
На простор синих волн –
Толк – Царевичев челн!
(П.: 37);
3. В царстве моем – ни свинки, ни кори,
Ни высших материй, ни средних историй,
Ни расовой розни, ни Гусовой казни,
Ни детских болезней, ни детских боязней:
Синь. Лето красно.
И – время – на всё
(П.: 274).
Примеры эти разнородны, взяты из произведений, резко различающихся
