Между двух миров - Эптон Синклер

Золтан Кертежи приехал одновременно с Ланни, и, как люди дела, они, не теряя времени, направились во дворец своего аристократического клиента. Здесь выяснилось, что светских бесед им вести не придется. Их принял дворецкий его светлости; он проводил их в большой зал, где были развешаны все картины, и предоставил им изучать их сколько душе угодно.

Это была весьма пестрая коллекция с большим количеством банальной немецкой живописи, которую, по словам Золтана, нигде не продашь, кроме как в Германии, так что ее распродажу придется отложить до лучших времен. Но сумму займа возможно удастся реализовать продажей одних только «настоящих вещей». Здесь было несколько рисунков Гольбейна и один маленький портрет его кисти; два Гоббема, один чрезвычайно пышный Рубенс и несколько более крупных по размеру и менее ценных полотен его учеников. Современная Франция была представлена двумя картинами Моне — пруды с лилиями в Живерни. Современная Германия была представлена превосходным Менцелем, романтическим Фейербахом, головой крестьянина кисти Мункаши и коллекцией картин на мифологические темы Арнольда Беклина, покровителем которого был отец его светлости, — так сказал им дворецкий.

Предложенные экспертами цены подлежали утверждению кредитора и должника, поэтому была сделана опись, и две копии вручены дворецкому. Его светлость, должно быть, лишь бегло просмотрел свою, так как через час дворецкий вернул ее с его подписью, а согласие Робина было получено по телеграфу на следующий день. Золтан разослал несколько телеграмм своим клиентам в Америке; все, что ему потребовалось сделать, это в немногих словах описать картину, назвать имя художника и цену, — и за три дня он продал Гольбейна, одного Гоббема и одного Моне. А все потому, что он знал, как подступиться к делу, сказал он с довольной улыбкой.

Ланни решил действовать по тому же рецепту. Он протелеграфировал своему отцу о двух Беклинах, рассчитывая, что их «философское содержание» заинтересует Эстер Бэдд; он послал также телеграмму Мерчисонам насчет Рубенса — обнаженной женщины, которая, по его мнению, должна была произвести фурор в Питсбурге. Он еще раньше получил от Аделы несколько любезных писем и кучу газетных вырезок, в которых были воспроизведены Гойя и Веласкес и рассказана вся история этих картин. Супруга питсбургского фабриканта писала: «Моя мечта завоевать репутацию культурной женщины полностью сбылась!» Теперь Ланни написал ей, что, по расчетам Золтана, Рубенс будет продан не позднее чем через неделю, и спустя двадцать четыре часа пришел ответ от Аделы: она передала телеграмму Ланни известному стальному магнату, человеку почтенного возраста, который тоже интересовался искусством, а именно: коллекционировал картины, изображавшие красивых особ женского пола, — через два дня назначенная сумма была в мюнхенском банке.

Мачеха Ланни, разумеется, проявила большую осмотрительность; она, вероятно, съездила в Нью-Йорк или Бостон и там в публичной библиотеке разузнала о Беклине все, что только можно. Затем послала телеграмму с просьбой задержать продажу до тех пор, пока она не получит фотоснимков с картин; но Ланни ответил ей «куй железо, пока горячо» и прибавил, что Золтан хочет написать одному из своих английских клиентов и не сомневается, что тот, как только получит письмо, тотчас протелеграфирует согласие. Ланни улыбнулся, представляя себе, как терзается его осторожная мачеха-пуританка: подумать только, заплатить по одиннадцать тысяч за две картины, которых она в глаза не видала. Вопрос, должно быть, решил Робби, во всяком случае он по телеграфу перевел деньги, включая комиссию для Ланни, хотя Ланни и предупредил заранее, что комиссии ему не нужно.

Подготовили каталог с описанием всех картин и снимками с некоторых; вместе с сопроводительным письмом его разослали разным лицам, включая тех, имена которых фигурировали в картотеке Ланни. Золтан рассчитывал, что этим путем удастся распродать большую часть коллекции, а остальное он возьмет с собою в Лондон под залог. С каждой картины, где бы, когда бы и за какую цену она ни была продана, Ланни получит комиссию; на этот раз он не имел основания отказываться, так как Иоганнес Робин был бесспорно его клиент. Теперь Ланни мог бы позволить себе «кутнуть» в Германии; мог бы, если бы захотел, купить для себя любую картину и любую девушку из тех, что он видел на улицах и в кафе. Это сказал Золтан, и сказал с грустью; он был добросердечный человек, ему было жаль этих несчастных созданий с накрашенными впалыми щеками и лихорадочно блестевшими глазами, готовых пойти с иностранцем за кусок хлеба.

Приехал Рик. Он вместе с Куртом стал приглядываться к деятельности нацистов. Они очень быстро убедились, что Генрих не преувеличивал, вся Бавария была в смятении. Капитуляция перед Францией не имела ожидаемого действия — не остановила падения марки; бешеный бег инфляции опрокидывал каждого, кто пытался остановить его, в том числе и правительства. Оглушенный народ готов был слушать любого агитатора, который сулил ему выход ил тупика; и невзрачный дом, в котором помещалась штаб-квартира нацистов, напоминал улей во время роения. Сотни юношей со свастикой ад рукаве, бывших солдат, потоком вливались в Мюнхен из соседних городков; на улицах только и видно было, как они отдают салют и маршируют по всем направлениям.

Все они открыто, без малейших колебаний, говорили о цели своего приезда: сначала захватить Мюнхен, затем итти на Берлин. Они, как и раньше, не желали признаваться, что подражают Муссолини, но тот, кто читал о походе на Рим, не мог не узнать в нем образец, которому подражали немцы. «Великий полководец» генерал Людендорф публично заявил, что и он будет бороться за дело нацистской партии, — значит, успех предстоящего переворота обеспечен. Необычайно яркие голубые глаза Генриха Юнга сверкали оживлением, когда он шепотом открыл самую священную из тайн будущему музыкальному гению и представителю английской печати.

«Сотня» «Генриха — так назывались группы гитлеровцев — должна выступить в семь часов утра. Куда — Генрих не знал, это было известно только руководителям, но Курт и Рик могут приехать и увидеть, как творится история, — сказал юноша. Он часто произносил эти слова, и было ясно, что они льстят ему: он будет одним из тех, кто творит историю!

Вечером состоялся массовый митинг в той самой пивной, где они в начале года слушали выступление Адольфа Гитлера. На этот раз митинг созвали баварские монархисты, которые тоже замышляли бунт против Берлина. Генрих Юнг настаивал, чтобы Ланни и его друзья посетили митинг, — он намекал, что нацисты намерены совершить переворот. Они послушались, все четверо отправились туда и увидели, как «творится история».

Адольф Гитлер ворвался в зал, за ним люди в стальных шлемах, некоторые из них с пулеметами. Гитлер бросился к трибуне и захватил ее, он произнес одну из своих неистовых речей и объявил во всеуслышание, что национал-социалистский режим установлен. Подняв револьвер, он заставил монархистских лидеров поклясться, что они будут верны его «революции» ил прикажут войскам повиноваться ему.

Толпа разошлась в величайшем смятении. По видимому, «творить историю» значило носиться беспорядочными толпами по улицам. Иностранцы вернулись в свой отель. Они снова вышли на улицу перед рассветом — непривычная вещь для двух светских женщин, но Бьюти не хотела отпускать Курта одного, а Мари считала, что должна из вежливости сопровождать мать Ланни. Когда Курт решил выступить вместе с «сотней», Бьюти решительно заявила, что пойдет с ним; если нарядно одетая женщина будет опираться на его руку, они будут походить скорее на любопытных туристов, чем на участников военной экспедиции. Очевидно, у многих мюнхенских женщин была такая же затаенная мысль, и немало было молодых нацистов, рядом с которыми шагали, уцепившись за рукав со свастикой, их подруги. Рик, который не мог ходить, следовал за отрядом в такси, и Мари ехала вместе с ним, радуясь, что находится под защитой мандатов и удостоверений журналиста. Ланни и Золтан были заняты своими делами.

Кликов и приветствий почти не было; очевидно, толпы рабочих, заполнявшие в этот час улицы, не знали, что происходит. Отряд подошел к монастырю капуцинов, под пятифутовыми стенами которого были зарыты большие запасы винтовок. Всю ночь монахи держали факелы, пока оружие извлекали и распределяли между штурмовиками. Патроны были сложены в подвалах одного из крупных банков. Странное обстоятельство, если вспомнить, что говорилось о «менялах» в нацистской программе. Но никто над этим не задумывался, разве только скептически настроенный англичанин; пылкие молодые нацисты были заняты тем, что старались получить свою долю патронов с грузовика, внезапно появившегося на улице. Они зарядили ружья — и вот начинается подлинная война.