The Irony Tower. Советские художники во времена гласности - Эндрю Соломон

Мы подали эти бумаги и прождали несколько часов. Нам сказали, что Диму еще ждет серия устных вопросов. Зная, что в таких интервью всегда задаются вопросы с каким-нибудь подвохом, я поинтересовался, есть ли в консульстве кто-нибудь, говорящий по-русски. Таких не нашлось. Понимая, что нас ожидает, я, после переговоров с Димой, вызвался переводить, хотя не имел в этом никаких навыков.

В маленькой темной комнатке сотрудница консульства несколько покровительственным тоном задавала вопросы, которые для советского гражданина могли быть только западней. После каждого из них я поворачивался к Диме и говорил: «Блины Рахманинов Строганов шашлык киев бухарин?», а он в ответ читал по-русски какую-нибудь строчку из своих стихов, потом я выдавал этой даме подходящий ответ на английском. Потом мы долго веселились, вспоминая этот эпизод. Через месяц Дима получил визу. Если американцу в Москве невозможно все время быть честным и не выходить за рамки закона, то советскому человеку в Нью-Йорке тоже не удается всегда действовать прямо и честно. Трогательно было наблюдать, как художники пытались быть законопослушными, но с огромным разочарованием приходится констатировать, что очень быстро они вынуждены были сдаться. В Москве мы постоянно шутили по поводу того, что я побывал в каком-нибудь закрытом для иностранцев месте, на Западе среди художников обычным стал звонок с сообщением: «С сегодняшнего дня я – нелегальный иммигрант, а в «Аэрофлоте» говорят, что у них нет билетов до марта». Потом этот вопрос в процессе длительных переговоров мало-помалу разрешался, так что они все-таки могли выехать, не запятнав своих иммиграционных документов.

В то Рождество в Нью-Йорке находилось множество советских художников. Я видел Свету и Игоря Копыстянских на приеме, который давали в их честь, я встретил нескольких эмигрантов, в том числе Александра Косолапова. Копыстянские прожили в США уже три месяца и, как и Эрик Булатов, держались легко и уверенно. Кроме Нью-Йорка, многие художники гостили в Кельне и Базеле, Париже и Брюсселе. Позже я не раз буду наблюдать, как организаторы вывозят советских художников куда-нибудь на короткий срок – на открытие выставки, для встречи с прессой, просто побыть недельку.

Это становилось эстетическим шоком и возможностью для художников определить, насколько далеки они от тех, кто очень скоро начнет штурмовать их выставки. При этом зачастую очень слабые вещи, попавшие на Запад, встречали восторженный прием, а превосходные работы так и оставались непонятыми: арт-рынок представлял в то время смешение талантливого и бездарного, интересного и заурядного. Слишком многие из людей, вывозивших советское искусство, так и не поняли, до какой степени они ответственны за его презентацию. Публика, жаждущая следовать моде, как правило, не представляла, какая сложность стоит за внешней привлекательностью этого искусства, но в своем неведении судила о нем.

Поэтому трудно переоценить значение тех выставок, которые были сделаны на самом деле хорошо. Роналд Фельдман, Филлис Кайнд, Томас Крингс-Эрнст, Эва Полл, Дэнни Келлер, Ванесса Деверо, Петер Пакеш, София Унгерс, Натан Федоровский, – я умышленно не перечисляю выставки, сделанные этими людьми, но их ответственный подход к представлению советского искусства на Западе (хотя некоторые из них и пользовались общей неразберихой в своих переговорах с художниками и покупателями) сделал возможным осмысленное его восприятие. Выставки в Центре Помпиду, в Институте современного искусства, в некоторых американских музеях, в выставочном центре Вены были подобны сверкающим огням среди темного леса.

Казалось, весь мир подпал под обаяние советского искусства, художники были все более и более востребованы. Лучше всего они представлены в коллекции Пауля Людвига, немецкого шоколадного магната, который и раньше задавал моду в этой области – он одним из первых начал всерьез собирать американский поп-арт. Теперь он приобретал работы каждого из молодых советских художников, считая, что через десять лет некоторые из них будут стоить огромных денег, а от остальных можно будет просто избавиться. Огромное собрание Людвига – это такой детонатор бомбы с часовым механизмом, при срабатывании которого начнется цепная реакция сдувшихся цен и всемирных распродаж коллекций. Хотя сами художники часто говорили с чувством некоего облегчения, что Людвиг скупает работы целыми выставками, его энтузиазм иногда внушал им опасения. В его коллекции, как и в некоторых других, их работы слишком быстро повесили рядом с произведениями самых известных западных художников.

Кажется, не было никого в мире современного западного искусства, кто отказался бы от встречи, когда ему звонил неизвестный, сообщавший, что он художник из Москвы, впервые приехал за границу и что он всю жизнь мечтал встретиться с тем самым человеком, с которым сейчас, к собственному восторгу, он говорит по телефону. Так что советские художники перезнакомились со всеми. Их приглашали в дома и палаццо коллекционеров, в их честь устраивали обеды в роскошных апартаментах в Трамп-тауэре. Об их работах регулярно писали в местной прессе, и даже если работы не имели успеха, успехом пользовались сами авторы, их приглашали на телевидение выступить в утренних шоу и снимали для глянцевых журналов.

Многие понимали, что в этом успехе есть нечто от интереса к обезьянам в зоопарке, и открыто выражали свой протест. Они проявляли мудрость, которая не дается рок-звездам: спрашивали, что стало с людьми, чья сенсационная слава уже прошла, и не старались выжать все возможное из собственной популярности, которая в конце концов могла обернуться страшным разочарованием. Конечно, имело место и раздутое самомнение, и снобистские споры о том, где стоит, а где не стоит выставляться, и тому подобное. Художники проявляли скромность в отношении своих подлинных достижений, но с высокомерным сознанием собственной важности принимали покровительство любопытствующего Запада. На Востоке они жили в нужде, здесь они сразу попали в самые привилегированные круги. Кто-то сразу почувствовал себя в своей стихии, кто-то впал в депрессию, а многие напоминали детей, тонущих во взбитых сливках, – они лепетали от удовольствия, даже давясь своей легковесной славой.

Страсть к приобретательству среди советских художников расцвела пышным цветом. Они не имели возможности приобретать квартиры, потому что в Москве жилье еще не было в частной собственности. Они не хотели покупать предметы искусства, красивую мебель или дорогую одежду. Основной интерес вызывали компьютеры, машины и видеооборудование. Болезнь, симптомы которой появились в Берлине, разыгралась вовсю. Машины покупали люди, у которых не было прав. Свен Гундлах купил машину и хотел ввезти ее в СССР на имя жены Сергея Мироненко, потому что у нее были права. Она тоже покупала машину для себя, и все выглядело очень просто. Зато когда они вернулись в Москву, выяснилось, что машину нельзя переписать с того, кто ее ввозил, на другое лицо и что по закону один человек не имеет права зарегистрировать на свое имя две машины. Эта эпопея продолжалась довольно долго. Я с сердечной болью выслушивал бесконечные разговоры о том, где купить компьютер – какой и за сколько, где он дешевле, как его перепродать в Москве, так, чтобы на это можно было жить вечно, как его можно вывезти и как ввезти, что он может и какие к нему прилагаются аксессуары. Навязчивое увлечение материальными благами стало движущей силой – единственной движущей силой – нестабильной советской жизни.

Вернувшись в Лондон, я встретил Свена Гундлаха и Иру Нахову, приехавших на очередную выставку. Был здесь и Сергей Волков, который приехал ненадолго, а застрял на несколько месяцев, потому что потерял паспорт и без него не мог передвигаться. Я познакомился тогда с несколькими десятками эмигрантов, среди которых была некая Илона Медведева, молодая женщина не без способностей, она постоянно рассказывала какие-то бессвязные истории, которые, скорее всего, были порождениями ее воображения. Как-то раз она принесла мне папку рисунков с изображениями дыни. «Когда я попала на Запад, – сказала она, – я была очень бедна, и мне нечего было есть. Я была в Ирландии, в Дублине. Ходить с протянутой рукой я стеснялась, поэтому я каждый день ходила на рынок и говорила торговцам, что я художница, рисую натюрморты, и для них мне нужны подгнившие фрукты, которые они все равно выбросят. Один из торговцев всегда говорил: "Если тебе нужно что-то нарисовать, я дам тебе свою самую лучшую, саму красивую дыню". Я чувствовала себя ужасно виноватой, что обманываю его, и всегда перед тем, как съесть его прекрасные дыни, я их рисовала».

Илона – представитель той группы людей – впоследствии я встречал их много, – которые уехали из СССР не вовремя. Такие художники, как Комар и Меламид, смогли создать себе солидную репутацию на Западе, даже Виктор Скерсис, Александр Косолапов и Леонид Соков сумели добиться некоторого признания на своей новой родине. Кроме того, они были тысячью нитей связаны со всей инфраструктурой советского авангарда и принимали участие в совместных выставках с художниками, которых они знали в Москве. Но Илона, которая хорошо научилась отстаивать свою собственную значимость, могла бы добиться гораздо большего, проживи она в Москве еще каких-нибудь три года. Поскольку она уехала слишком рано и еще в середине 1980-х стала западным человеком, она не представляла интереса для людей, которые покупали советское искусство под влиянием моды.