Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
17 февраля, пятница.
Я только что приняла дозу фенацитина[765], то есть слегка неприятную рецензию на «Понедельник ли, вторник» из «Dial» в пересказе Леонарда, тем более удручающую, что я надеялась получить немного одобрения в этот плодотворный период своей жизни[766]. Похоже, я не преуспела. Но я все равно рада, что стала философски относиться к критике. Это равносильно чувству свободы. Пишу что хочется и точка! Более того, видит Бог, мне хватает рассудительности.
Сегодня очередь портрета Молли Гамильтон. Ее образ, конечно, был немного омрачен тем фактом, что если бы не она, то в кресле напротив меня сидел бы Литтон и я бы только выиграла. По сравнению с ним, Молли – черновик произведения. Поскольку она борец, много времени уходит на факты – на обсуждение того, как ей получить работу, на что жить и т.д. К тому же все борцы измотаны и мускулисты. Молли озлоблена на людей и, на мой взгляд, огрызается как собака с занозой в лапе. Отчасти ее удовольствие от нашей встречи – это радость служанки, жалующейся на свою больную ногу у решетки или чайного сервиза, которые ей не придется мыть и полировать. Однако, надо отдать ей должное, Молли – страстная, смелая, энергичная женщина, и мне нравится ее дух, а трофеи-истории об ударах судьбы и отказах – это «настоящая жизнь», если хотите. Никто никогда не был так одинок, и, похоже, она действительно имеет это в виду, когда хочет, чтобы моторный омнибус[767] сам подъезжал к ней, но не может заставить себя сделать шаг навстречу. «И тогда я ужасно злюсь на себя. Наревусь вдоволь и начинаю все заново». Не хотела бы я возвращаться со Стрэнда, жалуясь на маршрут омнибуса, и обнаруживать потухший камин, пустой дом и, возможно, деловое письмо от какого-нибудь редактора или издательства, сухое и обезличенное. Скучный мужчина хочет на ней жениться[768].
– Почему бы не выйти замуж за хорошего человека? – спросила я.
– После восьми лет одиночества вообще невозможно выйти замуж, – ответила она.
– Человек привыкает быть свободным и делать то, что ему нравится.
Она ездила на юг Франции и гостила у леди Рондды, которая, будучи весьма способной, но поверхностной женщиной, все время психологизировала свой бракоразводный процесс[769], а это, по словам Молли, было скучно; к тому же леди Р. – феминистка, а Молли – нет. «Но леди Рондды должны быть феминистками, – сказала, – и вам стоит поощрять их, ведь мы же не хотим, чтобы это делали богатые женщины; именно феминистки отфильтруют из нашей крови ядовитую горечь, которая нас всех отравляет». Так мы и общались, пока медленно затухал камин и комната погружалась в полумрак, который, кстати, лучше всего подходит нервным женщинам за сорок. Я заметила, что мои гостьи этого возраста – Молли и Елена – под тем или иным предлогом садятся спиной к окну. Старушка Вайолет, которая уже давно прошла этот этап, спокойно смотрит на свет.
Я собиралась написать о смерти, но, как обычно, ворвалась жизнь. Видно, мне нравится расспрашивать людей о смерти. Я вбила себе в голову, что не доживу до семидесяти. А вдруг, сказала я себе на днях, эта боль в сердце вдруг выжмет меня, как тряпку, и оставит умирать? Я чувствовала себя сонной, безразличной и спокойной, и мне казалось, будто все это, за исключением Л., не имеет никакого значения. А затем какая-то птица, свет или, осмелюсь сказать, просветление пробудили во мне желание жить своей жизнью в основном гулять вдоль реки и за всем наблюдать.
18 февраля, суббота.
Три дюжины яиц нынче стоят 10,5 шиллингов. Три дюжины = 36. Четыре яйца на завтрак – итого 28 штук в неделю. Остается восемь яиц для готовки. Сейчас я каждый вечер съедаю одно на ужин. Мои расчеты вовсе не для эссе по национальной экономике, хотя и это уместно. Книги, на мой взгляд, самое важное, и привести их в качестве примера легче всего. Если верить газетам, стоимость жизни сейчас ниже (забыла на сколько), чем в прошлом году, тогда как цены на книги остались примерно на том же уровне. Разговаривать с Нелли все равно что расчесывать болячку. Она сразу же грозится закупать дешевую еду, а «мистеру Вулфу это не понравится». Ну вот – расчесала! Правда, зуд не очень сильный и быстро утихает при виде новых писем Байрона, только что приехавших из «Mudie’s»[770].
И вновь мой разум отвлечен от мыслей о смерти. Вчера я собиралась написать что-то о славе. Ох, думаю, я окончательно решила не становиться популярной, причем настолько искренне, что начала считать пренебрежение и нападки частью сделки. Буду писать что хочу, а они, пускай, говорят что хотят. Я начинаю понимать, что меня, как писателя, интересует лишь некая причудливая индивидуальность; не сила, не страсть, не какое-то внимание публики, но тогда я спрашиваю себя: разве «причудливая индивидуальность» не является именно тем качеством, которое я уважаю? В Пикоке, например; в Борроу[771] и Донне[772]; у Дугласа[773] в «Одиночестве» оно тоже есть. Кто еще сразу приходит на ум? Фицджеральд[774] с его письмами. Писатели с таким даром звучат еще долго, после того как их мелодичная энергичная музыка становится банальной. В доказательство этого я прочла, что один мальчик, получивший за успехи в воскресной школе книгу Марии Корелли[775], тут же покончил с собой, а коронер заметил, что он и сам бы не назвал ее книжки хорошими. Поэтому не исключено, что «Могучий атом» уйдет в небытие, а «День и ночь» прославится, хотя «По морю прочь» сейчас, похоже, пользуется наибольшим уважением. Это обнадеживает. Спустя 7 лет после публикации – 7 лет будет в апреле следующего года – в «Dial» пишут о его выдающейся художественной ценности[776]. Если еще через 7 лет то же самое напишут о «Дне и ночи», я буду довольна, однако придется ждать вдвое больше, что хоть кто-то принял близко к сердцу «Понедельник ли, вторник». Хочу прочесть письма Байрона, но сначала надо закончить «Принцессу Клевскую». Этот шедевр уже давно не дает покоя моей совести. Я рассуждаю о художественной литературе, а сама не читала эту классическую вещь! Но читать классику вообще тяжело. Особенно ту, которая стала классикой благодаря своей безупречной атмосфере, стройности, композиции и художественности исполнения. Ни одного лишнего слова. Думаю, красота классики велика, но оценить ее трудно. Все персонажи благородны. Сцены величественны. Структура немного громоздкая. Истории
