Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В начале мая Вирджиния опять заболела и провела какое-то время в постели; 26 мая ей удалили три зуба, но уже на следующий день она отправилась в Тидмарш на выходные. Лотти вернулась к работе 28 мая. 31 мая Вулфы поехали в Монкс-хаус и вернулись в Ричмонд 10 июня.
11 июня, воскресенье.
Позор! Позор! Позор!
Ни строчки с 27 апреля. Да и сейчас я пишу лишь потому, что не хочу переделывать одну или две страницы «Джейкоба» для мисс Грин. Депрессия по возвращении из Родмелла особенно остра. Возможно, это постоянная температура – на днях мне вырвали три зуба – является причиной моих взлетов и падений. И все же 10 дней в Родмелле прошли гладко. Мозг там работает как надо, и я легко перехожу от письма к чтению с перерывами на прогулки по высокой траве на лугу или по склонам, не говоря уже о том, что на дворе июнь. К такой идиллии привыкаешь. Погода этому способствует, да и счастье уже кажется не странным, а вполне нормальным. И конечно, вернувшись из Родмелла, я вспомнила о дневнике, но причины пробелов и пропущенные события забыты. Оправдываться сейчас – только тратить время и силы.
23 июня, пятница.
На днях я врала Дороти Бюсси об этом самом дневнике – о том, как жила писательством, постоянно сочиняла во время прогулок и по возвращении домой стремилась скорее все записать здесь. Думаю, я слишком много работала, слишком много общалась, чтобы открывать эту тетрадь. После чая копирую «Джейкоба». Это, конечно, заслуживает пары страниц – мой трепет перед публикацией. Что касается разговоров, то у Ральфа все крутится вокруг любви и лжи. Он будто бы бешеный бык в нашем доме – обычный влюбленный англичанин, только обманутый. Мои комментарии на эту тему могли бы заполнить всю тетрадь – вероятно, они и заполнят. Я не считаю возможным оправдывать их всех, как того требует традиция, а Ральф уверен, что традиции надо соблюдать. Короче говоря, мне не нравится норма, особенно когда ее требуют с таким звериным напором. Его тупость, слепота и бессердечность поразили меня сильнее, чем магические силы страсти. И все же это было интересно, очень искренне с его стороны, за исключением слабой попытки нацепить маску и выгородить себя. Я сначала даже поверила в его рассказ о том, что Кэррингтон солгала в столь важном вопросе и теперь их отношения навсегда испорчены. Однако он утаил несколько существенных деталей – как он, например, обращался с ней и тем самым способствовал лжи. Кэррингтон сообщила несколько очень странных фактов: Ральф, оказывается, впал в ярость (а ярость у него как в романах), узнав, что она разоткровенничалась с В. Добри[806]. И он считает это нормальным.
– Ну вот такой я!
– Ты маньяк, – сказала я.
Я и правда выкрикнула это в поезде, когда возвращалась с лекции Роджера[807]. Вышла из себя. Мы орали под грохот колес. Он побагровел и прищурился, будто целился в кролика. Кричал все громче и громче. «Я бы ушла от тебя, если бы ты так обращался со мной». Он промолчал. И это мудро. Хоть Ральф – старый викторианский сквайр, который пьет херес, ему можно возразить, и он достаточно опытен, чтобы держать удар. Кэррингтон гораздо более утонченная и цивилизованная – лгунья, осмелюсь сказать я, но порой приходится врать детям. После этого, отчасти, думаю, из-за моего крика, они помирились. По крайней мере, сегодня он вновь разговорчив и даже не упоминает произошедшего. Литтон уехал, и Валентайн тоже. А я решила быстренько набросать это, отчасти осмотрительно, отчасти второпях, и поэтому опускаю переходы. Меня поразила глупость мужского шовинизма и то, с какой скоростью страсти несут Ральфа по этим удобным железнодорожным путям условностей, которые он сам же себе и проложил, ни на секунду не усомнившись. Кэррингтон, я полагаю, ни в кого не влюблена, и если есть в ней какая-то страсть, то она испытывает ее к Литтону, а это вообще сбивает Ральфа с толку.
Теперь у меня мало времени на все остальное. Мы видели очень много людей. Лекции Роджера способствуют встречам. В прошлое воскресенье на ужин пришел Элиот и прочел нам свою поэму. Он пел ее, скандировал, ритмизировал. Есть в ней великая красота и сила; симметрия и напряженность. Что связывает фразы воедино – я не уверена. Элиот читал поэму до тех пор, пока ему не пришлось поторопиться домой, чтобы успеть еще написать о «London Magazine[808]», и дискуссия, таким образом, свернулась. Однако поэма оставила сильные эмоции. Она называется «Бесплодная земля», и Мэри Хатчинсон, более спокойно слушавшая текст, охарактеризовала ее как меланхоличную автобиографию Тома. А еще Мэри поцеловала меня на лестнице. Это случилось после заседания Мемуарного клуба[809]. Читали Литтон и Морган [Форстер]; и стандарты наши таковы, что ничего гадать и домысливать мне не пришлось. Они говорят то, что имеют в виду, причем блестяще, и ничего лишнего. Потом Мэри пересекла комнату и замурлыкала мне на ухо. Глухота Молли усиливается, и я корю себя за то, что не сажусь рядом с ней. Она подпирает подбородок рукой и тоскливо оглядывается вокруг; говорит случайные и довольно печальные вещи. Морган, собравшийся, благодаря советам Леонарда, с силами и воспрявший духом, очень спокоен и безмятежен, будто чайник, закипающий у камина в каком-то частном доме, у камина в Уэйбридже; он остался на ночь после Ужина[810], когда мы сидели за столом и обсуждали его книгу. Наш ассортимент становится все более выдающимся, но почему же Толстая[811] не вызвала ажиотажа? Никто не покупает ни «Карна», ни Фредегонду, а вот Бунин[812] сейчас хорошо продается[813]. «Джейкоба», как я уже сказала, печатает мисс Грин, и 14 июля он пересечет Атлантику. Тогда наступит период сомнений, моих взлетов и падений. То есть я морально готовлюсь. Собираюсь хорошенько поработать над рассказом для Элиота, биографиями для Сквайра и «Чтением», так что я могу переключаться между ними в зависимости от успехов. Если они назовут все это удачным экспериментом, то в качестве законченной работы я представлю «Миссис
