Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако после шести недель гриппа мой разум по утрам не фонтанирует мыслями. Блокнот пылится у кровати. Поначалу я даже читать толком не могла из-за роя непроизвольно возникавших идей. Приходилось немедленно их записывать. И это очень радостно. Подышишь немного воздухом, посмотришь на проезжающие автобусы, прогуляешься вдоль реки – и, бог даст, снова заискрит вдохновение. Я подвешена между жизнью и смертью в каком-то непривычном для меня смысле. Где нож для бумаги? Надо распаковать лорда Байрона.
6 марта, понедельник.
Кошка позволяет мышке еще немного побегать. Я гуляла лишь 10 минут – согласно указаниям доктора Сэйнсбери[777], который осматривал меня целый час и наговорил кучу всего, включая то, что мы не можем поехать за границу. Однако я снова здесь и спустя два месяца сижу, наконец, в своем кресле после чая и пишу; работала над «Джейкобом» сегодня утром, и, хотя температура тела не в норме, привычки мои на месте, а это все, что меня волнует. Надеюсь, не придется больше валяться по утрам в постели, дремать и принимать врачей. И все же я больше не чувствую, что могу доверять себе. Да и Ральф может в любой момент прервать эти размышления.
12 марта, воскресенье.
Этот дневник иссыхает теперь, когда я по утрам исчерпываю поток своих мыслей. Если бы не раздражение от ожидания – Нелли и Лотти в больнице, операция и моя собственная неистовая зубная боль, которой я обозначаю свое желание написать предисловие[778] к «Чтению», – эта страница осталась бы пустой. Я видела разных людей. В основном Элиота, Клайва и Вайолет. Из них Элиот забавляет меня больше всего – он стал гибким как угорь, а еще очень близким, веселым и дружелюбным, хотя и сохраняющим, я надеюсь, крупицы авторитета. Не стоит мне стирать всю краску со своих кумиров. Он запускает журнал[779], вклад в который будут вносить человек двадцать, и мы с Леонардом в их числе! И какая теперь разница, взлетает ли КМ с ее продажами до небес. Ах, какой прекрасный способ поставить ее на место! Чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха. В конце концов, есть в этом доля справедливости. Она слишком однообразна, чтобы единолично восседать на троне.
– Я и думать не думаю о Марри. Совершенно забыл о нем, – сказал Том.
Что же мы обсуждали? Он написал 40-страничную поэму, которую мы собираемся напечатать осенью[780]. Говорит, это его лучшая работа. Он ею доволен; думаю, Элиоту греет душу мысль о том, что поэма лежит готовая в его столе. Клайв передал слова Мэри о том, что Элиот якобы использует фиолетовую пудру для придания себе трупного оттенка. Выходит, Мэри не в ладах с Томом, а я теперь часто вижусь с Клайвом. Он приходит по средам; веселый, румяный и пухленький; человек мира; все еще достаточно дружелюбный и любимый мною, чтобы наслаждаться его мурлыканьем после обеда. Одного раза в неделю, наверное, достаточно. Его письма наводят на сомнения. Но боже мой – после девяти недель взаперти хочется перелезть через забор и собирать цветы. Этический кодекс Блумсбери допускает браконьерство; забавно видеть, насколько их этика носит чисто теоретический характер. К тому же, и это гораздо важнее, смена перспективы в связи со средним возрастом предполагает новый опыт.
Затем я наткнулась на Моргана с поломанными крыльями. Он в тот день вернулся в Лондон, потом приехал сюда и был, как нам показалось, в почти полной апатии. Вернуться в Уэйбридж, в древний уродливый дом в миле от станции, к старой суетливой и требовательной матери, вернуться без раджи, без романа и сил написать его – все это, я полагаю, ужасно, когда тебе 43 года[781]. На средний возраст, б–ь, без ужаса не взглянешь. Но Морган был очарователен и прямолинеен; он рассказал нам все, о чем мы успели спросить. Так много всего произошло, что информация лилась через край. Он рассказал о воробьях, которые летают по дворцу, но это никого не волнует. «Поначалу я даже кричал на них. Один зацепился за электрический провод и висел, пока не вырвал коготь и не улетел. Белки любят сидеть на пианино. Между старшим и младшим поколением произошла серьезная ссора. Младшее отправилось на праздник Бога. Раджа очень хорошо ко мне относился и надеялся видеться чаще. “Если бы я знал, что к вам отнесутся с достаточным почтением, то был бы рад вас пригласить”, – сказал раджа. Я занимался греблей на озере, и мне это очень нравилось. Вокруг черные холмы. Чудесный климат, но очень скучно. Одни только воробьи. В других краях птицы разнообразней – я подумал о вас, Вирджиния (приятно слышать). Я больше не верю в родное государство. Там нет подстрекателей. Они появляются и сразу исчезают. Это очень хорошая жизнь, но не с кем поговорить. Там гораздо лучше, чем здесь. Я не испытал никакого энтузиазма при виде родных скал». Это очевидно. Он отправился с какой-то тяжелой металлической тарелкой на ужин с тетей Розали[782] в Патни.
24 марта, пятница.
Я пытаюсь заглушить трель канарейки, то есть печатной машинки Леонарда. Не могу читать, так хоть попишу в дневнике. Скоро придет Гравэ. Мне нечего особо добавить по поводу своего состояния. Я все еще инвалид, застрявший в кресле, ежедневно принимающий гостей и ничего не пишущий о них здесь. Пишу первую главу «Чтения»
