Четыре года в Сибири - Теодор Крёгер

- Иван, ты можешь оказать мне большую услугу?

- Проси что хочешь, мой дорогой.

- Я хотел бы уехать на несколько дней.

- Куда? Я поеду с тобой и оплачу тоже за себя. Но мы поедем без жен, как...?

- Я хотел бы поехать по деревням, чтобы скупать там шкурки. Я хочу работать.

 – По деревням, шкурки скупать? Но это чистый вздор, это не может быть всерьез. Только подумай о трудностях, которые связаны с этим, они прямо-таки страшны. И к чему все это, разве тебе не хватает денег? Зачем тебе вообще работать? Ты мечтатель.

- Ты думаешь, наверное, что я убегу от тебя, нет?

- Честно говоря, не обижайся за это на меня, я никогда еще не был абсолютно уверен в тебе. Ты – отличный брат. Я должен отказать тебе, я, к сожалению, не могу этого позволить. Тебе же известны распоряжения из Петербурга. Против них я абсолютно бессилен. Будь тут моя воля, я, со своей стороны, сразу разрешил бы тебе уехать в Петербург.

- Но я обещаю тебе, дорогой Иван.

- Ты знаешь, что ничего не выйдет. Я здесь отвечаю за все, и как раз за это, это будет стоить мне головы. Почему ты хочешь навлечь на меня беду? Посмотри на других, они все радуются, если им не нужно работать.

- Но, Иван, мне нужно работать, иначе мне в голову лезут всякие печальные мысли!

- Ты возьмешь с собой Фаиме? Только честно!

- Фаиме для меня тут самое главное. Она прекрасно разбирается в мехах, а я, напротив, ничего о них не знаю.

- Тогда твое предложение абсолютно неприемлемо.

- Иван, и это твоя дружба? Я обещаю тебе, что точно вернусь. Ты мне не веришь?

- Нет, тут я тебе не верю, потому что если ты хочешь удрать, ты наплюешь и на нашу дружбу. Я тебя знаю!

Беседа была закончена. Я должен был придумать новый план действий и атаковать упрямца с другой стороны.

В принципе, Иван был прав. Все же, все мое бытие и мышление состояло только в Фаиме и в побеге. Все остальное было ложным.

Я доверял только Фаиме, только она знала это. Это знание у нее скрывалось в самой скрытой палате всех тайн. Как часто летал ко мне взгляд, когда кто-то из моих гостей во время беседы ронял слова, которые казались нам важными. Едва заметное вспыхивание глаз, опускание век, и я знал, что имела в виду Фаиме. Как кошка обходила она в базарные дни своих земляков, беседовала с ними по-татарски о на первый взгляд неважных вещах, пока не узнавала того, что как раз хотела узнать. Тунгусы, буряты, чукчи, вогулы, лапландцы, у которых на крайнем севере были оленьи стада, прибывали в базарные дни в Никитино, и чем севернее они жили, тем больше они интересовали девушку. Ее ищущие, пристальные глаза воспринимали все, одежду людей, их оснащение и множество мелочей, которые наверняка ускользнули бы от меня. Она осведомлялась о дорогах и погодных условиях, о ценах на оленей, ездовых и полярных собак. Она гладила животных, которых показывали ей, внешне просто из удовольствия и из чистого любопытства, и училась обходиться с ними.

Эти базарные дни были самыми счастливыми днями для нее. Она забирала меня после работы с почтамта, брала меня под руку, и тогда мы медленно шли домой.

- Я узнала кое-что новое, шептала она мне по дороге. Только вечером, если мы были одни, она рассказывала это мне шепотом.

Однажды она пришла с рынка с засоленными, высушенными рыбами, как их едят на севере. Полицейский капитан как раз был у нас.

- Попробуй-ка эту рыбу, – сказала она.

Когда я огляделся в поиске вилки, она заметила лукаво:

- Ты говорил мне, что гурман ест сосиску только пальцами; так же ты должен есть и эту рыбу.

- Но, все же, Фаиме, Крёгер настолько избалован, что он не будет есть эту старую жратву!

Я пытался попробовать рыбу. Глаза татарки смотрели на меня, они были спокойны... как всегда. Только маленькая искорка, едва заметная, вспыхнула и погасла.

Если я видел Фаиме в доме, когда она занималась хозяйством, если мы делали покупки, если девушка встречала меня в городе – всегда я должен был помнить: она хранит мою самую большую и самую прекрасную тайну – побег.

Шаг за шагом мы приближались ко дню, который должен был принести нам свободу.

Вся подготовка была закончена до самых мелочей. Мы ждали только лишь первого снега и небольшого мороза, так как большие пространства несравненно легче пройти зимой, чем летом без снега.

Сегодня, много лет спустя, я и в отдаленной степени не могу передать моих чувств, которые тогда осчастливливали меня так бесконечно, когда Фаиме по вечерам прикладывала свой пальчик к моему рту и шептала:

- Петруша, ты... ты... ты... скоро, теперь совсем скоро мы оба убежим... убежим... убежим...

Тогда я целовал ее со всей страстью, и хоть она едва ли могла дышать, ее глаза снова и снова манили меня, и она шептала: – Но никто не знает об этом... кроме меня.

Однажды в субботу вечером, было уже темно, Фаиме ушла. Примерно через полчаса она вернулась. В ее глазах был странный, еще незнакомый мне блеск; она дышала тяжело, быстро.

Она просит: – Положи руку мне на сердце.

Я кладу руку – и внезапно вздрагиваю. Фаиме достает настоящий бельгийский «браунинг». Холодная сталь хранит еще тепло ее тела. Револьвер заряжен боевыми патронами.

- Али достал его для меня, как обещал. Ты говорил мне, что побег означает опасность не на жизнь, а на смерть. Я иду с тобой, и если вдруг все будет потеряно... то вот мое оружие и моя смерть, и тут решать буду я...

Теперь рот, который всегда говорил только полные любви, добрые слова, стал другим, он стал настолько странным, ее глаза колючи и холодны... Вот так убивает таинственная Азия. Так она тоже лишает себя жизни добровольно, думаю я с большим волнением.

Твердой рукой татарка кладет револьвер и пять заряженных магазинов[2].

Всю ночь снаружи ревел шторм. Он срывал последние увядшие листья деревьев. Дождь беспрерывно барабанил по маленьким окнам.

Мы внимательно слушали... тесно прижавшись друг к другу.

У Фаиме и меня была новая тайна.

Только один единственный раз я сделал полицейскому капитану неопределенный намек на мой побег. Он не мог понять его, так как его образ мыслей был приличнее моего.

- Если меня снова отправят из Никитино дальше или я умру здесь, то ты должен получить всю мою мебель и все, что принадлежит мне в Никитино. Я дарю их тебе при жизни. Фаиме – это свидетель, кроме того, у тебя вот здесь письменное обязательство от меня. Я подал ему лист бумаги.

- Но, ради Бога, ты же не хочешь сказать, что совершишь самоубийство? Ты же должен оставаться здесь навсегда! Пожизненно!

- Я надеюсь, что война продлится не пожизненно, Иван. И если она однажды закончится, то я совершенно определенно снова вернусь в Петербург, тогда я снова стану человеком с теми же правами, что и ты. Я очень тоскую по этому.