Четыре года в Сибири - Теодор Крёгер

- Но чего же тебе, собственно, не хватает в Никитино, Федя? У тебя есть все, совсем все!

- Но у меня тут нет свободы! Я рожден как свободный человек и воспитан в неограниченной свободе. В Никитино я чувствую себя как животное в клетке. И не знаешь ли ты потребности работать, творить что-то в жизни?

- Ты, однако, странный человек, Федя!... Мы здесь... мы забыли о стремлениях. Я тоже когда-то был честолюбив, но все улаживается со временем, так как нет никакого толку. Посмотри, что вышло из меня? Ничего, совсем ничего. Как старый осел, как абсолютно незначительный, забытый чиновник я завершу в Сибири свою жизнь. Что мне еще остается..., вероятно, только выпивка...

Внезапно он хватает мою руку, и я замечаю по его глазам и его рту, что он прямо тут хотел бы произнести огромное множество слов, рот вздрагивает, пока он медленно не успокаивается и убирает судорожно сжатую руку от моей.

- Федя, мой дорогой, дорогой Федя! Неужели ты действительно хочешь оставить меня здесь одного среди дикарей? Забери меня с собой, пожалуйста, забери с собой, потому что я боюсь оставаться здесь один, так как все вокруг меня так безнадежно. Разве ты не видишь, что я близок к отчаянию? Ты растормошил меня из моей летаргии, разыгрывал передо мной достаточно часто крупный город, о котором я уже почти забыл. Ты думаешь, у меня нет тоски по городу, по маленькому кино, опере, по свету и радостным голосам? Зачем ты растормошил меня, Федя, зачем? Ты знаешь, я был у границы забвения. Почему ты теперь не хочешь взять меня с собой? Скажи хоть словечко!... Ни к кому, Федя, я не был так открыт в моей жизни как к тебе, мне никто не нравится, так как ты... ради Бога! Я знаю, что ты должен наблюдать за мной, а вовсе не я за тобой. Разве я не безумно открыт к тебе?

Иван Иванович рассматривает мою дарственную и делает недружелюбное движение рукой.

- Чепуха, полная чепуха, что ты там написал. Что ты от меня теперь не убежишь, я знаю. Твоя Фаиме тоже никогда не получит от меня разрешения на выезд. Я обращаюсь с ней уже давно точно так же как с тобой. Она такая же заключенная, как ты, доктор! Строгий взгляд добродушных глаз встречает меня на секунды, потом он снова становится приветливым, и человек превращается снова в старого, доброго Ивана Ивановича. Все же, в его глазах продолжается работа.

- Если война окончится, тогда ты достанешь для меня местечко в Москве или Петербурге, не так ли, Федя? Ты же сделаешь это, правда? Для тебя это легко, ведь у тебя есть связи, ты даже лично знаешь генерал-лейтенанта Р. Я тогда снова оживу, снова стану нормальным человеком, как раньше. Тогда я приду в гости к вам обоим, и за хорошей бутылкой вина мы вспомним о Никитино. Бери, забирай назад свою дарственную! Ты там нацарапал полную чушь, мой дорогой!

- Но если я умру здесь, Иван! Это ведь возможно!

- В другом случае я сказал бы, что ты должен подарить все твоей Фаиме, но девушка... Он замолкает нерешительно, не зная, следует ли ему это говорить. Это очень тяжело дается ему, и поэтому он серьезно смотрит мне в глаза, с энергией кладет мне свои руки на плечи и успокаивается, наконец. – Фаиме... не проживет тогда ни дня после твоей смерти, Федя, ты знаешь...? Он долго смотрит на меня, долго, его губы дрожат. Он отодвигает наполненный стакан, который стоит перед ним, прочь от себя, и в этом жесте лежит презрение к самому себе. Потом он смотрит на землю, и произносит слова, запинаясь: – С тех пор, как Фаиме любит тебя, Федя... она как преобразилась... Я больше не могу смотреть ей в глаза... они смотрят мне глубоко в душу... они беспокоят меня... я становлюсь небезопасным, они... они как бы требуют что-то от меня. Здесь для меня и для всех мужчин Фаиме... – это сатана искушения... для тебя она... все! Он судорожно стискивает пальцами мои плечи, как будто хочет глубоко внушить мне эти слова. – Для тебя она – Бог... Бог безграничной любви... Бог, которого мы, другие, будем искать вечно и, все же, не найдем. Наши жены?... Жить и стремиться, ты говоришь..., но это не стоит ради таких... действительно не стоит! Его руки падают мне с плеч. Погруженный в мысли, он встает передо мной, делая усталый, оборонительный жест, как будто хочет отогнать чувство. – Ах, какую чепуху я тут намолол!... К чему все это, снова и снова думать об этом, не стоит, не стоит! Ну, мы же друзья, Федя, иногда говорят что-то такое... Я думаю, ты даже вовсе не понял меня, не так ли? Ты даже не особо и слушал, нет?

- Наташа, – сказал я однажды верной женщине, – сядьте за стол, я должен вам сказать что-то важное. Я прошу вас, чтобы вы не говорили об этом ни с кем. Беспокойно, с боязливыми глазами женщина садится, забыв даже разгладить фартук. – Вы верно служили мне, как моим родителям, в течение долгих лет. Я благодарю вас за это от самого чистого сердца. Деньги, которые вы здесь найдете, – это не выражение моей благодарности, а только возможность, которую я хотел бы дать вам, чтобы месяцами жить беззаботно, чтобы купить себе, может быть, маленький домик в вашей родной деревне. Мы все не знаем, как долго продлится война, как долго мы можем оставаться вместе, кто знает, смогут ли мои родители или я позже снова позвать вас к себе. Мы можем и умереть. Мне в любой момент может грозить смерть. Я не хочу, чтобы потом началась неразбериха. Если вы хотите иметь что-то из моих вещей, которые вы привезли сюда с сестрой милосердия, я не знаю, скажите это мне, так как оставшееся я подарил моему полицейскому капитану. С деньгами вы найдете дарственную. Деньги принадлежат вам, вы можете распоряжаться ими, как хотите, независимо от того, жив ли я или умер. Женщина тихо плакала. Ей понадобилось несколько дней, чтобы побороть произнесенное.

Я посвятил братьев Исламкуловых в мои планы бегства, так как я снова и снова видел, с какой нежностью они общались со своей сестрой. Кроме того, мне нужно было покупать оружие, боеприпасы, инструменты и запасы и где-то это все прятать.

Подготовка длилась уже много недель. Приобретение оружия было исключительно трудным. Теперь все было готово, вплоть до самой незначительной мелочи.

У Исламкуловых в конюшне с некоторого времени стояла маленькая, косматая сибирская лошадка. Фаиме назвала ее «Колькой» [ласкательное имя для Николая]. Животное было сильным и терпеливым; о нем заботились с особенной тщательностью. Рядом с гнедым, бодрым Колькой стояли сани и в самом глубоком, самом скрытом углу конюшни две смазанные, совсем новые солдатские винтовки с 250 патронами и для надежности также штыки к ним, а также дробовик. Запас мясных консервов, банки с сухарями, сушеное, вяленое мясо, два полных комплекта одежды самоедов из лучших шкурок, спиртовой кипятильник, топор, пила, нож, гвозди, брезент и еще много разного.