Четыре года в Сибири - Теодор Крёгер

- Ваше превосходительство... простите меня... я не могу... ради Бога, я не могу!

Тягостное молчание. Мой пульс бешено колотится.

- Почему же нет, мой дорогой господин Крёгер? – снова звучит кроткий голос старого офицера.

- Я не могу!... Я не могу!... Я... не могу...! – я прижимаю руки к вискам и к ушам, чтобы не слышать слов, которые снова и снова обращаются ко мне.

- Я полагаю, что понимаю Вас. Не нужно сразу, но действительно придите скоро ко мне, и вы согласитесь. Я очень прошу вас об этом, господин Крёгер.

Озадаченно Иван Иванович смотрит на меня. Мой отказ для него остается навечно загадкой. Мы подаем друг другу руки, мужчины уходят. Я не в состоянии проводить их до двери.

-... Фаиме...

Это крик неудержимого отчаяния. Я падаю перед нею на колени, упираюсь лицом в ее лоно... я всхлипываю. Мое самообладание подходит к концу. Я только лишь смертельно огорченный, разочарованный слабый ребенок.

Она позволяет мне выплакаться.

- Мой бедный ребенок, мой дорогой, дорогой мальчик, мой маленький Петр, не плачь, не плачь, мой милый, – шепчет она.

Ее руки успокаивают меня.

Я внимательно прислушиваюсь глубоко, глубоко к себе самому...

Когда я потом взглянул вверх, она улыбалась мне, как благосклонный, все понимающий... Бог.

Однако я смотрю вниз на себя и внезапно обнаруживаю: я всегда был только жалким, позорным карликом!

Медленно я встаю, набрасываю пальто на плечи, надеваю шапку. Дверь защелкивается на замок, тогда все снова спокойно в доме.

Жалкий карлик шагает устало, как будто бы на его суставах цепи и шары. У границы зоны свободы он останавливается, потом садится на скамью, который сам много недель назад принес на это место. Шапка падает с него, но он не замечает это. Голова уперта в ладони, взгляд широк, направлен далеко вдаль, туда, где уже давно зашло солнце. Там лежит его родина.

Доктор технических наук Теодор Крёгер, сын крупного промышленника, привыкший приказывать другим и формировать свою жизнь только согласно своему мнению, должен принуждаться …. к исполнению долга!

Серые, согнувшиеся колонны, бледные, замученные лица с волнующимися глазами глядят на него, серьезно и отдаленно на целый мир. Эти глаза, уже видевшие смерть, которые в борьбе против целого мира врагов, с находящейся под угрозой родиной за их спиной, твердо верили в свою победу. Они все выполнили свой долг, они отдали для своей страны даже жизнь. – Они все смотрят на него теперь:

- Выполнил ли ты свой долг?

«Товарищи! Я считаю своим самым большим долгом заботиться о вас, не щадя сил!»

Он же сам им это обещал!

- Теперь, когда пришло время сдержать слово, ты хочешь убежать? Ты хочешь быть свободным? А другие пусть дохнут! Разве только ты тоскуешь по своей родине, только у тебя есть право убежать? У других, пожалуй, нет такого права? Ты возвышенный, ты чудесный мужчина, мужчина с образованием и высокой культурой! Ты болтун, ты лжец!

Мне внезапно показалось, как будто ветер шевелил волосы Фаиме у моего лица. Я провел рукой по лбу. Она была мокра...

«Это все европейцы, собственно, являются такими трезвыми? Разве вам не знакомо ощущение, когда вы отдаете что-то от всего сердца и от самой чистой души?»

Я не мог убежать, должен ли я оставаться здесь, должен ли я отказаться от моей свободы, продолжать жить как пленник и ждать, как другие ждут, часа освобождения?

Фаиме тоже пыталась утешить меня, она, которая так радовалась при одной мысли убежать со мной!

Даже для девочки, для татарки в глубокой Сибири, для ребенка, это была самоочевидность – только не для меня! Темное, тяжелое чувство стыда глубоко вползло мне в душу.

Долго, очень долго я сидел в темноте.

Борьба совести с упрямством была жестокой и трудной.

- Я... остаюсь...!

Эти слова слетают с мох губ, непроизвольно, и я чувствую внезапно, что маленькая радость скрывалась во мне, она растет, растет все больше, теперь она – уже счастье... и потом... большое, сияющее счастье!

Постепенно я прихожу к себе, как после сна, после наркоза. Я содрогаюсь от холода, открываю глаза, широко раскрываю их...

Вокруг меня все изменилось.

Плотными снежинками, в возвышенной, внимательно слушающей тишине падает снег...

Он падает и падает, на непокрытую голову, на лицо, на открытые руки.

И я... я все же счастлив...!

Когда я открываю дверь в свою квартиру, Фаиме стоит передо мной; я знал это, когда шел домой.

Я весь в снегу, холодный и мокрый. Она стоит передо мной в теплом, длинном домашнем халате. Ее взгляд напряженно всматривается в черты моего лица; у нее такие прекрасные, великолепные черные глаза.

- Идет снег, моя дорогая! Я... остаюсь...

Товарищи

Первые солнечные лучи падают на ослепительно белую, блестящую снежную поверхность. Термометр показывает два градуса мороза.

- Вы все же пришли, дорогой господин Крёгер, – встречает меня генерал, – это очень любезно с вашей стороны!

- Простите, ваше высокопревосходительство, что я вчера...

- Ладно, ладно, не стоит об этом! Ведь все мы люди, а не безгрешные боги. Он кладет мне руку на плечо. – Вы молоды и у вас очень горячая кровь. Я тоже когда-то был мальчиком, теперь... теперь многое изменилось. Я тоже был на фронте, на Японской войне, там я тоже дважды попадал в плен и... думал тогда точно как вы, хотя у меня были уже тогда седые волосы. Для меня это все совершенно понятно. Знаете ли вы, что я даже и не ожидал от вас ничего другого? С вашими здоровыми, сильными костями можно плевать на законы и верить, что справятся с самим чертом! Я знаю это... я все это знаю! Генерал молчит довольно долго. – Позвольте мне обратиться к вам как отец. Мои седые волосы дают мне на это некоторое право. Я думаю, что ваш отец на моем месте сказал бы вам то же самое. У нас, людей, есть обязанности, есть долг! Долг перед нашими близкими, перед окружающими. Никогда не обременяйте вашу совесть действиями, за которые вам потом придется стыдиться, потому что их никогда нельзя будет исправить, если позже вы почувствуете за совершенное вами самое глубокое раскаяние. Ваше «нет» наверняка навредило бы многим из ваших товарищей. Проклятие чертовой войны тяготеет над всеми нами. Идите теперь к вашим товарищам, помогите им. Кто знает, может быть, потом это будет вашим единственным радостным воспоминанием о нашей стране, о вашей ссылке в Сибири.

Генерал благосклонно похлопал меня по плечу и разрешил идти. По пути к винокурне я прохожу мимо дома Исламкуловых. Я вспоминаю про Кольку. Вскоре я вывожу его из убежища.

Теперь лошадка может двигаться на свободе, в то время как я остаюсь – добровольным пленником.