Четыре года в Сибири - Теодор Крёгер

- Ну, вы прямо содрали шкуру с нас, господин Крёгер!

- Ваше превосходительство, я хотел бы все исправить...

- Согласен, завтра вечером мы ваши гости. Пока передайте вашей прекрасной жене мой самый сердечный привет.

Я огляделся в кабинете. Он был полон табачного дыма. На столе тарелка с окурками, рядом остатки бутербродов с маслом и три стакана, частично еще полные чая.

- Скажи-ка, Федя, ты вообще в своем уме? Ты загнал меня до смерти! Ты всегда так работаешь? Это в вашей стране такой обычай – так сдирать шкуру с людей при работе?

- Теперь ты можешь отдыхать, Иван, теперь все прошло. Завтра вечером у меня ты сможешь возместить свои потери.

Медлительно капитан встал и молча покачал головой. У него действительно не было слов, вероятно, впервые в его жизни.

Сотни глаз направлены на меня. Я сижу в середине пленных товарищей, плотно вокруг меня унтер-офицеры. Все напряженно смотрят на меня.

- Мы хотели держать военный совет, товарищи. Мне удалось убедить учреждение военной администрации и полицию в том, что вам нужно помещение, где вы могли бы чувствовать себя хорошо. Получено разрешение на строительство дома для вас.

Разразились громкие аплодисменты.

- Кто хочет работать на этом строительстве? – спрашиваю я.

- Я... я... я..., – звучит со всех сторон. Глаза мужчин светятся, они хотят протиснуться вперед.

 – Но кто из вас знаком с этим ремеслом?

Все, совсем без исключения, сразу снова называют себя.

- А, так вы великие строители? Раздается громкий смех наступает, слышны шутки и веселые слова. Потом создается план действий.

Военнопленные строят свой дом. Мужчины, внезапно вырванные из постоянной монотонности, работают над исполнением своего желания. Как муравьи они принимаются за строительство. Снег высотой всего лишь несколько сантиметров, холод вполне сносный. Веселые призывы, шуточные слова летают по воздуху на всех языках и диалектах Германии и Австрии. Видно, как чернявый венгр шутит со светловолосым берлинцем, видно за работой много рук, которые знали другие ремесла. Команды раздаются, коротко, ясно, все исполняют с радостью и озорством. После нескольких недель «родной угол» стоит!

Весь город на ногах. Это освящение.

Тяжелая входная дверь раскрывается, и я смотрю в зал, который может принять примерно тысячу человек, украшенный гирляндами и еловыми ветками. Крепкие столы и стулья, кресла, пусть и с жесткой обивкой, но изготовленные красиво и современно, покрытые тканью со старых военных мундиров. Маленькие ниши с резными стенами, у потолка четыре большие керосиновые лампы, две чистых цилиндрических железных печи излучают ужасную жару. Из маленького узелка самых скудных пожитков каждый отдал самое лучшее.

У стены сооружен маленький подиум. Недалеко от него сидит генерал в полной форме, со всеми орденами. Рядом с ним Иван Иванович, также в парадном мундире, с сияющей звездой за строительство лицея. Возле него Екатерина Петровна. Еще два пустых кресла зарезервированы для Фаиме и меня. Сразу за ними сидят унтер-офицеры военнопленных. Все, вплоть до последнего, нарядились самым лучшим образом, даже на самых небрежных видны свежезалатанные мундиры.

Помещение наполнено ожиданием, торжественностью.

Я говорю короткие приветственные слова и слова благодарности от имени моих товарищей в адрес российских властей. Мы долго и сердечно пожимаем друг другу руки.

- Хорошо, очень хорошо... с удовольствием..., прерывистые слова слышны из уст генерала. – По-немецки... немного, – и его руки делают жест сожаления. – Товарищи, я тоже благодарю. Он указывает на помещение, кивает пленным солдатам, и лицо его улыбается тихо и благосклонно.

Теперь Иван Иванович тоже встал. Он тоже кивает всем, смеется всем лицом и говорит: „Никс дойч, но большое спасибо.

Затем один парень, черный как черт, кудрявыми волосами и черными глазами, встает на подиум.

Озорно и вызывающе он смотрит на нас. С широким движением он поднимает свою примитивную скрипку и начинает играть. В зале наступает полная тишина.

Тоска... Широкий... пылающий жар изливается из его скрипки. Он и инструмент стали одним, так как она – только отзвук чувств этой взволнованный души. Его глаза закрыты, он успокаивает сам себя, и лицо преображено, как будто бы он шагает по своей любимой, широкой Пусте.

Внезапно скрипка умолкает! Горящий, вспыхивающий взгляд цыгана – и вокруг него снова снег, холод, Сибирь...

Неистовое, бушующее одобрение из тысяч рук.

Венгры кричат ему „Eljen, Dajos! Eljen!. И снова черноволосый Дайош должен играть.

Потом на подиуме поют, исполняют куплеты и рассказывают действительно хорошие шутки. Начальство слушает благовоспитанно, хотя не понимает ни слова, и улыбается.

Короткие слова благодарности в адрес властей и товарищей, потом мы оставляем их одних.

У выхода стоит фельдфебель. Он берет меня за рукав, он пытается говорить, но только заикаясь произносит слова: – Господин Крёгер, я хотел бы... могу я себе позволить сказать... нашим товарищам, что...

- Нет, фельдфебель, вы обещали, что будете молчать.

- Я не могу... я должен громко сказать это всем...

- Почему?... Я самый счастливый из всех вас, фельдфебель. Вам этого недостаточно?

- Слушаюсь, господин Крёгер!

Старый солдат хватает мою руку. Его губы твердо сжаты. Тяжелая дверь закрывается.

Надо мной сверкают звезды...

Каждое утро, точно в девять часов, было «построение с парадным маршем».

Чтобы вырвать людей из монотонности, каждое утро проводилась строевая подготовка. В валенках, но безупречным походным шагом пленные шли пить кофе в «родной угол». Звучали резкие прусские команды, и колонны маршировали перед унтер-офицерами, а также нередко и перед генералом, который принимал прохождение войск торжественным маршем, отдавая им честь и улыбаясь.

Никто не возражал против этого распоряжения. Каждый приветствовал его, видел в нем доброжелательное развлечение, которое позволяло ему встряхнуть тело и размять кости и снова сильно прогнать ленивую кровь по артериям.

- Федя, у тебя дар мучить живых людей, что... у меня нет слов! Теперь ты уже требуешь от меня, чтобы я пошел с тобой к пекарю Воробью. Что мне там делать? Ты мог бы пойти и один, ты же знаешь точно так же хорошо, как я. Ты, пожалуй, думаешь, мне больше нечего делать, кроме как гулять с тобой? За что же я получаю мое с трудом заработанное жалование? За безделье, или как? Ты легкомысленный человек! Ты хочешь взвалить всю работу на нас, как будто мы рабы на галерах. Два дня я почти не выползал в свое время из того строительства, и если бы не было генерала, я бы уже давно...