Слово - Сергей Алексеев

Нет, не зря в энциклопедиях России отмечалось, что в Северьяновом монастыре сосредоточено крупнейшее собрание древних рукописей. По указу Екатерины отсюда должны были вывезти большую часть книг, однако вывезли лишь несколько самых ценных по тем временам рукописей, остальные же подготовили к отправке, но по каким-то причинам не вывезли.

Никита взял другую книгу, третью, четвертую… Все самое ценное, со знанием дела отобранное, но почему-то варварски разбросанное, лежало перед Гудошниковым. Не с екатерининских же времен!

Он не радовался, не думал о том, что эта находка меняет дело и удача вновь забрезжила перед ним. Он пытался сообразить, почему книги оказались здесь, в соляном складе, и не мог. Это было необъяснимо. Кто-то вначале собрал рукописи, запечатал их 8 бочки, а затем взял да и вывалил под дождь, падающий сквозь дыру в кровле.

Осмысливая это и теряясь в догадках, Гудошников механически и спешно собирал книги и складывал их вдоль стены, как дрова, хотя знал, что лежать им так не годится, что их нужно срочно в сухое отапливаемое помещение. Все действия его были продиктованы сердцем, а не разумом, когда понимаешь, что надежды на спасение нет, но сердце подсказывает: делай так, есть еще возможность. Подобное с ним уже происходило на фронте, после боя, когда он бинтовал раненого красноармейца: шашкой была разрублена ключица, и из раны, словно из меха, – дышало. Он наворачивал один бинт за другим, а из раны все равно дышало, потому что еще дышал красноармеец и из грудной полости вырывался воздух. Тогда он отчаялся, стал кричать, чтобы прислали фельдшера. Человек, казалось, вот-вот умрет на его глазах, а он не в силах помочь. Но и прибежавший фельдшер ничем особенно не помог. Поверх кровавого бинта он наложил новый и велел санитарам везти красноармейца в лазарет…

В сознании Гудошникова всплыло имя – Петр Лаврентьев, бывший узник Северьяновой обители, а ныне вольный житель острова. Вспомнил услышанный в Печоре рассказ, как тот рубил иконы, когда закрывали монастырь, и слова возницы вспомнил: Петро умом тронулся, невменяемый, сумасшедший… Никому другому такой вандализм и в голову не придет!

– Ну, сволочь! – Никита погрозил кулаком и встал с колен. – Пойдем, познакомимся!

Он плотно затворил дверь, привалил ее одним из валунов и заглянул на крышу: неплохо бы и дыру прикрыть чем-нибудь. Потом отмахнулся: теперь если и попадет вода, то книг не достанет, они у стены… Гудошников проверил маузер и, опираясь на палку, заковылял в гору.

Петра Лаврентьева искать не пришлось. Выйдя на кромку берега, Никита увидел человеческую фигуру, одиноко стоящую на мысу. Черная, бесформенная одежина спускалась до земли и трепетала на ветру. На вид старцу было лет около девяноста, сутулый, длиннорукий, с ввалившимися щеками и белой бородой. Он стоял, опершись на посох, видимо, когда-то принадлежавший игумену по чину, и даже не повернул головы, хотя стук и лязганье протеза слышно было далеко. Никита остановился рядом и тоже оперся на палку.

– Лаврентьев? – спросил он.

Старец не спеша повернулся, скользнул взглядом по шинели Гудошникова, по протезу и снова уставился вдаль, на лес, темнеющий на берегу.

– Ты что же, глухой? – спросил Никита. – Или так одичал, что разговаривать разучился?

– Пытать пришел? – неожиданно проговорил старец тонким, но сильным голосом. – Коли пытать пришел – пытай. Те меня в бок ружьем ширнули… Хоть бы до смерти убили сразу, а то болезнь только причинили.

– Я спросить пришел, – сказал Гудошников.

– Те тоже спрашивали, а потом ширнули, – проговорил Лаврентьев, не поворачиваясь. – Ты вон наган в кармане держишь… Так стреляй.

Никита вынул руку из кармана шинели, отбросил палку.

– Кто книги в сарае трогал? Кто из бочек их вытряхнул?

– Сие мне неведомо, – ровным старческим, тонким голосом проговорил Лаврентьев.

– Когда монастырь закрывали, иконы ты рубил? – спросил Никита.

– Иконы рубил, – признался старец и блеснул глазами. – Книг твоих не трогал… Да я вниз и не спускаюсь. Спущусь, так мне назад не подняться. А пещера моя на горе.

Гудошников замолчал. То, что говорил старец, походило на правду, и сумасшедшим он вовсе не казался. Наоборот, в глазах и лице его были заметны горделивое спокойствие и работа мысли.

– Монах с тобой живет? – после паузы спросил Гудошников. – Тот, что на острове оставался?

Старец взглянул на Никиту иначе-потеплели и, показалось, темнее стали выцветшие глаза.

– Преставился Афанасий, – проронил Лаврентьев и поглядел куда-то в лес. – Недолго протянул, нынче летом и отошел.

– Кто еще есть на острове?

– Приезжают люди, – уклончиво сказал старец. – Одни приехали – пытали о золоте, другие – о гробе серебряном. В бок ружьем ширнули, болит бок-то… А смерти никак нет.

– Ехал бы в Спасское, – посоветовал Никита. – Умрешь тут-похоронить некому будет. Как одному-то жить, без людей?

– А что люди? – спокойно проговорил старец. – Людям нужно золото, серебро. Зачем им выживающий из ума?.. Люди злые. А я привык тут, на острове.

Он переставил посох, оперся на него крепче и вновь стал смотреть на берег, не моргая, не шевелясь и, кажется, не дыша, как изваяние. Никита поднял палку и, не простившись, заковылял назад, к соляному складу. По пути, пока ветреный мыс острова не заслонился монастырской стеной, он оборачивался и глядел на старца Лаврентьева. Тот стоял, не меняя позы, и только ветер развевал его черную хламиду.

В сарае Гудошников расстелил шинель и присел отдохнуть. Ремни от ходьбы по горам натерли и нарезали кожу культи. Он снял протез и закурил. В дверном проеме плескалась река, и солнечные зайчики попадали в сарай. Снова на мгновение вспомнилось детство, и вдруг все стало тонуть в легкой, призрачной дреме. Бессонная ночь давала о себе знать. Никита притушил окурок И прикрылся полой шинели…

Проснулся он сам и сразу же услышал приглушенный говор. В нескольких метрах от него на книгах сидели трое мужчин в рясах и скуфейках. Двое бородатых, один чисто выбритый – все что-то жевали. Рядом, прислоненные к стене, стояли винтовки.

«Что за люди? – пронеслось в мозгу, и рука сама стала искать карман шинели с маузером. – Пришли, пока я спал…»

– Как почивали, комиссар? – спросил бритый, не выговаривая букву «р». Он улыбался.

– Он, вашбродь, еще не проснулся! – засмеялся один из бородачей, показывая щербатый рот, набитый хлебом. – Ишь глазами лупает!

Пришельцы ели хлеб. Его, Гудошникова, хлеб, и умяли уже половину каравая. Щербатый перехватил его взгляд.

– А ничего хлебушек у тебя, комиссарик, вкусный, – похвалил он. – Только большевикам такой ныне дают али всем?