Тайная жизнь пчел - Сью Монк Кид

переплетами и скверным освещением. Я твердила себе, что идти туда – глупость несусветная. Я же скрываюсь от правосудия, а тут вдруг помчусь в тюрьму, где наверняка есть полицейские, способные меня узнать. Но Августа спросила, не хочу ли я пойти вместе с ней навестить Зака. Как я могла ответить на это иначе, чем «да, конечно»?

Полицейский в тюрьме был по-военному коротко стриженным и очень высоким, выше Нила, а Нил статью мог поспорить с Уилтом Чемберленом[26]. Похоже, он был не особенно рад нас видеть.

– Вы его мать? – спросил он Августу.

Я глянула на бейдж у него на груди. Эдди Хейзелвурст.

– Я его крестная, – сказала Августа, стоявшая очень прямо, словно во время измерения роста. – А это подруга нашей семьи.

Он мазнул по мне взглядом. Кажется, единственное, что показалось ему подозрительным, – это что белая девочка может быть другом цветной семьи. Он вынул из стола коричневый планшет и стал щелкать застежкой, решая, что с нами делать.

– Ладно, у вас есть пять минут, – наконец сказал он.

Открыл дверь в коридор, ведущий к единственному ряду из четырех камер, в каждой из которых было по чернокожему парню. Вонь потных тел и закисшей мочи от писсуаров едва не сбила меня с ног. Хотелось зажать пальцами нос, но я понимала, что это будет худшим из оскорблений. Со своим запахом они ничего не могли поделать.

Подростки сидели на похожих на садовые скамейки койках, прикрепленных к стене, и провожали нас взглядами. Один парнишка бросал о стену пуговицу, играл сам с собой в какую-то игру. Когда мы приблизились, он перестал играть.

Мистер Хейзелвурст подвел нас к последней камере.

– Зак Тейлор, к тебе посетители, – объявил он, потом бросил взгляд на часы.

Когда Зак шагнул к нам, я задумалась: что с ним делали – заковывали в наручники, снимали отпечатки пальцев, фотографировали, гоняли с места на место? Мне ужасно хотелось просунуть руку сквозь решетку и коснуться его, прижать пальцы к его коже, потому что казалось, что только благодаря прикосновению я смогу быть уверена, что все это происходит на самом деле.

Когда стало ясно, что мистер Хейзелвурст уходить не намерен, Августа заговорила. Она рассказывала Заку об одном из ульев, которые держала на ферме Хейни, о том, как пчелиная семья вылетела из него роем.

– Ты помнишь, это тот самый, – говорила она. – Тот, где были проблемы с клещами.

Августа в мельчайших подробностях рассказывала, как повсюду искала этот рой до самых сумерек, прочесывая лес вдоль арбузных бахчей, и наконец нашла пчел в кроне молодой магнолии: весь рой висел там, точно черный воздушный шар, запутавшийся в ветвях.

– Я окурила их дымарем и сняла в роевню, – поясняла она, – а потом пересадила в улей.

Думаю, Августа пыталась внушить Заку, что ни за что не успокоится, пока он не вернется к нам. Зак слушал ее, и его карие глаза влажно блестели. Казалось, он испытывал облегчение от того, что разговор не заходит дальше темы роения пчел.

Я тоже обдумывала слова, которые хотела сказать ему, но в этот момент они все вылетели у меня из головы. Пока Августа задавала ему вопросы – как у него дела, что ему нужно, – я просто стояла рядом.

Я наблюдала за Заком со смесью нежности и боли, гадая, что нас с ним соединяет. Может быть, это внутренние раны, которые притягивают людей друг к другу, которые рождают между ними один из видов любви?

Когда мистер Хейзелвурст сказал: «Время вышло, идемте», – Зак стремительно перевел глаза на меня. Над его виском надулась голубая жилка. Я завороженно смотрела, как она подрагивает, как пульсирует, перекачивая кровь. Мне хотелось сказать ему что-то ободряющее, объяснить, что мы с ним похожи больше, чем ему кажется, но я опасалась, что получится смешно и глупо. Мне хотелось протянуть руки сквозь решетку и коснуться голубой жилки, по которой бежала кровь. Но и этого я не сделала.

– Ты пишешь в своем блокноте? – вдруг спросил он, и его лицо и голос отразили отчаяние – внезапное, странное.

Я посмотрела на него и кивнула. Джексон, сидевший в соседней камере, издал что-то среднее между улюлюканьем и свистом, мгновенно оглупив и опошлив этот момент. Зак метнул в него гневный взгляд.

– Идемте, ваши пять минут кончились, – повторил полицейский.

Августа положила ладонь мне на спину и слегка подтолкнула. Казалось, Зак хотел о чем-то меня спросить. Он приоткрыл рот, потом закрыл.

– Я все это для тебя запишу, – пообещала я. – Вставлю в рассказ.

Не знаю, об этом он хотел спросить меня или о чем другом. Но этого хочет каждый – чтобы кто-то увидел причиненные ему обиды и запечатлел их, словно они имеют какое-то значение.

Улыбаться мы не смогли бы даже из-под палки – даже перед Мэй. Когда она была рядом, о Заке мы не разговаривали, но и не делали вид, будто мир светел и безоблачен. Джун клещом вцепилась в свою виолончель, как делала всегда, когда случалась какая-то беда. А однажды утром, идя к медовому дому, Августа вдруг остановилась, глядя на следы шин на подъездной дорожке, оставленные машиной Зака. И мне показалось, что она вот-вот заплачет.

Что бы я ни делала, все казалось тяжелым, почти неподъемным. Вытирать посуду, опускаться на колени для вечерних молитв, даже отбрасывать в сторону одеяло, забираясь в постель.

Во второй день именинного месяца Августы, после того как была перемыта посуда после ужина и прочитаны все «Радуйся, Мария», Августа сказала, мол, хватит кукситься, идем смотреть Эда Салливана. Мы как раз смотрели его программу, когда зазвонил телефон. И по сей день мы с Августой и Джун гадаем, как повернулась бы наша жизнь, если бы на звонок ответил кто-то из нас, а не Мэй.

Я помню, как Августа дернулась было подойти, но Мэй оказалась ближе всех к двери.

– Я возьму трубку, – сказала она.

Никто не придал этому событию особого значения. Мы смотрели на экран, на Салливана, который представлял цирковой номер с участием обезьян, катавшихся на миниатюрных самокатах по натянутому канату.

Когда через пару минут Мэй вернулась в комнату, ее глаза зигзагом заметались от одного лица к другому.

– Звонила мать Зака, – сказала она. – Почему вы не рассказали мне о том, что его посадили в тюрьму?

Стоя в дверях, она казалась совершенно нормальной. На миг мы все застыли. Смотрели только на нее, словно ждали, что вот-вот нам на головы рухнет крыша. Но Мэй просто