Тайная жизнь пчел - Сью Монк Кид

Я снова посмотрела на Мэй. Моя мать могла научиться хитрости с тараканами у Мэй, думала я. Правда ведь, могла?

С тех пор как я переступила порог розового дома, в глубине души я продолжала верить, что моя мать здесь бывала. Нет, не столько верить, сколько грезить об этом и прогонять эту мысль через лабиринт желаемого, выдаваемого за реальное. Но теперь, когда реальная возможность этого, похоже, оказалась прямо передо мной, она стала казаться такой невероятной, такой безумной. Не могло такого быть, снова подумала я.

Я пересекла кухню и присела к столу. Тени дня, шедшего к закату, толкаясь, лезли в дом. Оттенок у них был персиковый, они то бледнели, то наливались цветом, и в кухне царила абсолютная тишина. Даже холодильник, и тот замолк. Мэй вновь занялась своим делом. Казалось, она и вовсе забыла о том, что я там сижу.

Моя мать могла узнать об этом трюке из какой-нибудь книги, может быть, от собственной матери. Откуда мне знать, может быть, вообще все домохозяйки пользуются этим конкретным методом избавления от тараканов? Я поднялась и подошла к Мэй. Под коленками зарождалась дрожь. Я положила руку ей на плечо. Ладно, подумала я, вот сейчас. И спросила:

– Мэй, ты когда-нибудь была знакома с Деборой? Деборой Фонтанель? Белой женщиной из Виргинии? Ну, когда-то давным-давно?

Мэй была созданием совершенно бесхитростным, и можно было смело рассчитывать на то, что она не станет слишком долго обдумывать свой ответ. Она не подняла глаз, не задумалась, просто сказала:

– О да, Дебора Фонтанель! Она жила тут, в медовом доме. Милейшее существо!

Вот так. Вот оно все и случилось.

У меня на миг закружилась голова. Пришлось схватиться за столешницу, чтобы не упасть. Дорожка из крошек и маршмеллоу на полу, показалось мне, ожила и шевельнулась.

У меня в голове роился миллион вопросов, но Мэй уже начала напевать «О, Сюзанна!». Она отставила в сторону коробку с печеньем и медленно поднялась, начиная шмыгать носом. Что-то при упоминании о Деборе Фонтанель ее расстроило.

– Пойду-ка я постою немного у стены, – сказала она. И оставила меня на кухне, разгоряченную, почти бездыханную, с уходящей из-под ног землей.

Возвращаясь к медовому дому, я старалась сосредоточиться на соприкосновении своих ног со спекшейся землей подъездной дорожки, с оголенными древесными корнями, с недавно политой травой, на ощущении подо мной земли – надежной, живой, древней, неизменно оказывавшейся как раз там, куда опускалась нога. Там, и там, и там – всегда там. Как и подобает матери.

О да, Дебора Фонтанель. Она жила тут, в медовом доме. Милейшее существо.

В медовом доме я села на топчан, подтянув колени к груди, обняв их руками, так что получилась полочка, на которую можно было пристроить голову. Я смотрела на пол и стены новым взглядом. Моя мать ходила по этому дому. Настоящий человек. Не персонаж, которого я придумала, а настоящий живой, дышащий человек.

Меньше всего я ожидала, что усну, но в состоянии шока единственное, чего хочет тело – это уснуть и видеть сны.

Я проснулась примерно час спустя в том бархатном пространстве, где еще не вспоминаешь о том, что спала. А потом внезапно все случившееся нахлынуло на меня.

Я сооружаю спиралевидную дорожку из меда через всю комнату, которая кажется то внутренним помещением медового дома, то моей спальней в Сильване. Я начинаю ее у двери, которой никогда прежде не видела, и заканчиваю у изножья своей кровати. Потом сажусь на матрац и жду. Дверь открывается. Входит моя мать. Она идет по медовым извивам, рисуя повороты и петли по комнате, пока не добирается до моей кровати. Она улыбается, такая красивая, но потом я вижу, что она – не обычный человек. Тараканьи ножки высовываются из ее одежды, торчат из ее грудной клетки, из туловища; их шесть, по три с каждой стороны.

Я не могла даже представить, кто засел у меня в голове и придумал все это. Воздух приобрел сумеречно-розовый оттенок и стал прохладнее – настолько, чтобы захотелось укрыться. Я натянула одеяло на ноги. В животе было муторно, словно вот-вот вырвет.

Если бы я сию секунду сказала вам, что никогда не задумывалась об этом сне, никогда не закрывала глаза и не представляла мать с тараканьими лапами, никогда не гадала, почему она явилась мне такой, с вылезшей наружу худшей частью ее натуры, то вернулась бы к своей старой привычке лгать по любому поводу. Таракан – существо, которое никто не способен любить, но истребить его нельзя. Он будет возвращаться снова, и снова, и снова. Вот попробуйте от него избавиться!

Следующие пару дней я была сплошным комком нервов. Только что из собственной шкуры не выпрыгивала, стоило кому-нибудь хоть монетку неожиданно уронить. За кухонным столом я вяло ковырялась вилкой в тарелке и застывала, уставившись в пустоту словно в трансе. Иногда в памяти всплывал образ матери с тараканьими ногами, и мне приходилось съедать ложку меда, чтобы утихомирить желудок. Я сделалась такой дерганой, что не могла просидеть и пяти минут перед телевизором, смотря «Американскую сцену», тогда как обычно завороженно ловила каждое слово Дика Кларка.

Я все бродила и бродила по розовому дому, останавливаясь то там, то сям, пытаясь представить свою мать в разных помещениях. Сидящей с расправленной юбкой на банкетке у пианино. Стоящей на коленях перед Мадонной. Изучающей коллекцию рецептов, которые Мэй вырезала из журналов и наклеивала на холодильник клейкой лентой. Я всматривалась в эти видения остекленевшим взглядом, потом отводила глаза и видела, что Августа, Джун или Розалин наблюдают за мной. Они цокали языком и щупали мой лоб, проверяя, нет ли температуры.

Они спрашивали: «Что с тобой? Что в тебя вселилось?»

Я трясла головой. «Ничего, – лгала я. – Ничего».

По правде говоря, мне казалось, что моя жизнь забралась на высокую вышку и вот-вот прыгнет в неведомые воды. Опасные воды. Мне лишь хотелось ненадолго отсрочить этот прыжок, ощутить близость моей матери в этом доме, притвориться, что я не боюсь истории, которая привела ее сюда, или что она не может поразить меня так, как в моем сне, сделавшись шестиногой и уродливой.

Мне хотелось подойти прямо к Августе и спросить, почему моя мать была здесь, но страх меня останавливал. Я хотела знать – и не хотела знать. Зависла в чистилище