Тайная жизнь пчел - Сью Монк Кид

Джун разжала пальцы и повалилась на траву, содрогаясь от смеха. Я плюхнулась рядом с ней и тоже расхохоталась. Мы не могли остановиться. Я не очень-то понимала, над чем именно мы смеемся, – просто была рада, что делаем это вместе.

Когда мы наконец сумели собрать себя с земли, Джун проговорила:

– Господи, да я точно пьяная – словно кто-то выдернул пробки в ногах и осушил меня до капли!

Розалин, Мэй и Августа снова превратились в водяных нимф и занялись своими нимфическими игрищами. Я бросила взгляд под ноги, где вот только что лежали бок о бок наши с Джун тела, на примятую мокрую траву, на идеальные вмятины в земле. Переступила через них со всем возможным тщанием – и, видя, как я осторожничаю, Джун тоже переступила через них, а потом, к моему потрясению, обняла меня. Джун Боутрайт обнимала меня, а наша мокрая одежда издавала сладкое чмоканье в разных местах, где соприкасались наши тела.

Если в Южной Каролине температура поднимается выше сорока градусов, приходится ложиться в постель. Это здесь практически закон. Кому-то может показаться, что дело просто в лени, но на самом деле, падая в постель от жары, мы даем своему сознанию время и возможность искать новые мысли, размышлять об истинной цели жизни и вообще позволяем появляться в голове тому, чему нужно там появиться. Когда я училась в шестом классе, у меня был одноклассник со стальной пластинкой в черепе, и он всегда жаловался, что ответы экзаменационных заданий не проникают в его сознание. А наш учитель отвечал: «Не вешай мне лапшу».

Однако в каком-то смысле тот мальчик был прав. У каждого человека на Земле есть этакая стальная пластинка в голове. Но если время от времени ложиться и замирать в неподвижности, она будет отъезжать в сторону, как дверь лифта, впуская все тайные мысли, которые терпеливо стоят и дожидаются возможности нажать кнопку и подняться наверх. Настоящие проблемы в жизни случаются тогда, когда эти тайные двери остаются закрытыми слишком долго. Но это только мое мнение.

Наверное, Августа, Мэй, Джун и Розалин были сейчас в розовом доме, в своих комнатах, лежали под вентиляторами с выключенным светом. Я же прилегла на топчан в медовом доме и позволила себе думать обо всем, о чем захочу, за исключением моей матери. Так что, естественно, она и оказалась той единственной мыслью, которая хотела подняться на лифте.

Я чувствовала, как вокруг меня разворачиваются события. Все эти бахромчатые края мира грез. Вытяни всего одну неправильную нитку – и будешь стоять в обломках по самые плечи. С тех пор как я позвонила Ти-Рэю, мне ужасно хотелось рассказать об этом Розалин. Сказать: Если ты гадаешь, заставило ли мое бегство Ти-Рэя заглянуть в свое сердце и измениться, не трать зря время. Но я не могла заставить себя признаться ей, что расчувствовалась настолько, чтобы ему позвонить.

Что со мной не так, если я живу здесь, как будто мне нечего скрывать? Я обессиленно лежала на топчане и смотрела на пылающий квадрат окна. Сколько же нужно энергии, чтобы держать все под контролем! Впусти меня, говорила моя мать. Впусти меня в этот проклятый лифт.

Что ж, ладно. Я вытащила из-под топчана вещмешок и стала вглядываться в ее фотографию. Задумалась о том, каково было быть внутри нее, быть всего лишь загогулинкой плоти, плававшей в ее темноте, обо всем, что безмолвно происходило между нами.

Тоска по ней по-прежнему жила во мне, но и близко не была такой яростной и бушующей, как прежде. Натягивая ее перчатки, я неожиданно заметила, что мне стало в них тесно. К тому времени как мне исполнится шестнадцать, на моих руках они будут казаться детскими. Я стану Алисой в Стране Чудес – после того как она съела пирожок и выросла вдвое. Мои ладони порвут швы перчаток, и я больше никогда их не надену.

Я содрала перчатки с потных рук и ощутила волну нервной дрожи, прежнее занозистое чувство вины, ожерелье лжи, которое никак не могла перестать носить, страх быть изгнанной из розового дома.

– Нет, – выдохнула я.

Это слово долго пробиралось к моей гортани. Испуганный шепот. Нет, я не буду об этом думать. Я не буду это чувствовать. Я не позволю этому разрушить то, что есть. Нет.

Я решила, что пережидать жару лежа – дурная идея. Отказалась от нее и пошла к розовому дому, чтобы выпить чего-нибудь холодного. Если после всего, что я натворила, мне все же удастся добраться до рая, надеюсь, мне дадут пару минут на личный разговор с богом. Я хотела сказать ему: Господь, я знаю, что Ты желал добра, создавая мир и все в нем, но как Ты мог позволить ему так далеко от Тебя отойти? Как получилось, что Ты не смог сохранить свою изначальную идею райского сада? Человеческая жизнь – такая неразбериха!

Когда я пришла в кухню, Мэй сидела на полу, вытянув ноги и держа на коленях пачку печенья. Что ж, неудивительно: мы с Мэй были единственными, кто не мог спокойно пролежать в постели и пяти минут.

– Я видела таракана, – сообщила она, сунув руку в пакетик с маршмеллоу, который я не сразу заметила. Вытащила одну пастилку и начала отщипывать от нее крошки. Сумасшедшая Мэй.

Я открыла холодильник и встала перед ним, изучая содержимое, словно ждала, что бутылка с виноградным соком сама прыгнет мне в руку и скажет: Вот я, выпей меня. Поначалу я не сообразила, что делает Мэй. Иногда вещи невероятной важности доходят до человека на редкость туго. Скажем, ломаешь лодыжку и не ощущаешь боли, пока не пройдешь еще квартал.

Я успела почти допить стакан сока, прежде чем позволила себе взглянуть на миниатюрное шоссе из раскрошенного печенья и маршмеллоу, которое Мэй проложила по полу. Оно начиналось у кухонной раковины и углом уходило к двери – толстенькая дорожка из золотистых крошек и клейких белых мазков.

– Таракашки выйдут по ней за дверь, – пояснила Мэй. – Это всегда срабатывает.

Не знаю, как долго я пялилась на эту дорожку на полу, на обращенное ко мне лицо Мэй. Она ждала, что я что-нибудь скажу, но я никак не могла придумать, что сказать. Кухню наполняло ровное урчание холодильника. Внутри меня поселилось странное, вязкое чувство. Воспоминание. Я стояла и ждала его прихода…