Новый Мир ( № 5 2005) - Новый Мир Новый Мир

При том, что произведения этих авторов посвящены опыту очень конкретной войны (армяно-азербайджанский конфликт у Гуцко, чеченская кампания у всех остальных), в текстах изображается война не в истории, а в вечности, не документально запомнившийся солдату местный конфликт, а прочувствованная вообще-человеком — война вообще.

Война вообще — так называемая “сука”-война (см., например, Бабченко). Определение невозможное, скажем, в песнях Отечественной, воспевавших светлый долг защитника страны. Современный человек воспринимает войну абстрактно, в отвлечении от ее цели — защиты или нападения. Потому что цели эти из смыслообразующих идей превратились просто в вид стратегии: нападать или защищать — но ради чего? У новых войн идеи нет, и поскольку их нельзя оправдать, отгородившись от правды смерти и убийства верой в насущную необходимость конечной победы и промежуточных потерь, постольку воин в ситуации новых битв оказывается безоружен. В произведениях молодых прозаиков обнажается хрупкость, нестойкость, одиночество человека перед лицом войны.

Но обнажается и сам человек — в лице воина. “Мы <…> никогда не были пацифистами, просто не хотели быть страстными солдатами. Как будто это возможно” — так в недавней повести Олега Ермакова (“Возвращение в Кандагар” — “Новый мир”, 2004, № 2) отражен переход от солдата к человеку, совершающийся в сознании воина-“афганца”. Не- страстный солдат уже не солдат, он свободен от войны, от прикипания к ней сердцем, от почитания ее долга.

Воин-без- страсти воспринимает свое дело равнодушно — как хорошо оплачиваемую профессию, или драматично — как ничем не возмещаемое насилие над своей человеческой природой.

У героев новой военной прозы — новые отношения с войной. Великая Отечественная сделала эталонной ситуацию, в которой война проявляет человека, обнаруживая в нем достоинства или слабости. Человек словно должен быть подтвержден опытом войны: “На войне узнаешь людей по-настоящему. Мне теперь это ясно. Она — как лакмусовая бумажка, как проявитель какой-то особенный” (Некрасов). Отзвук этой традиции можно увидеть только в романе Прилепина, персонажи которого ярко-характерны и в финальном бою вырастают до символических фигур воинов того или иного типа. У него же есть и подстрочный мотив так называемой фронтовой дружбы. Но, в общем, и в его романе, и в произведениях других рассматриваемых нами прозаиков война не проявляет, а убивает, обнаруживая в человеке только хрупкий сгусток страшащейся за себя телесности, так легко разбрызгиваемой на неопознаваемые осколки.

Героем новой прозы часто избирается вовсе не герой войны. Главный персонаж слаб, трусоват, нерешителен — а значит, наиболее человечен, наиболее чисто и бесстрастно (то есть адекватно современному сознанию) воспринимает войну. Такой герой сейчас максимально удобен для воплощения авторского замысла.

Напротив, совсем исчез типаж этаких народных умельцев войны, талантливых и на все сгодившихся и в бою, и в тылу. В этом смысле интересна повесть “афганца” Олега Блоцкого “Стрекозел”, названная так по имени главного героя — лейтенанта Стрекозова. “Стрекозел” — это человек старого, советского воспитания. Он всерьез занимался обучением своих солдат, в большинстве своем не умевших ни стрелять, ни драться, ни прятаться от противника. Он смог вывести их из окружения. Он смел и честен. Настоящий друг, он спешит на помощь подразделению, попавшему в беду. Он силен, ловок и умен. Наконец, он идеалист, искренне считающий войну своим красивым разумным долгом. В Афган пошел добровольно, хотя имел возможность служить в Венгрии.

Потенциальный герой образцовой повести об Отечественной войне, Стрекозов в условиях Афгана гибнет. И гибнет глупо, пав жертвой собственной доблести, на которой и сыграло подставившее его под удар противника командование: Стрекозов мог помешать старшим по званию спекулировать и проводить расправы над мирными жителями.

Возникает ощущение, что доблестные, талантливые, верящие в свое дело люди новой войне не нужны — точно так же, как не нужна ей победа и окончание битв: нетрудно заметить, что все новые войны всегда проигрышны и, в принципе (а часто и на деле), бесконечны. К концу приводит достижение цели, смысла, а новые войны отчетливо сформулированной целью не освящены.

В новой войне все спутано. Чеченец воюет в рядах российского спецназа и едет в родной для него Грозный, “быть может, пострелять в своих одноклассников” (Прилепин). Бегут на “родину”, спасаясь от погромов, армяне, которые говорят и верят по-азербайджански, и соплеменники не пускают их, мусульман, в свою страну. Маленькая азербайджанская девочка объясняет, как малым мальчикам, русским солдатам, что жертвы погрома пострадали поделом: “они армян” (Гуцко).

“Сейчас это единственное, что у нас есть, — вера”, — писал в своей повести В. Некрасов. Теперь же вера — то главное, чего у нас нет. “Безумие какое-то — эта война в Чечне. Не могу понять, за что там борются? <…> За что отдал жизнь мой сын? Бывало, заговоришь с ним: „Сережка, куда ты собрался? Там же убивают…” А он полушутя: „Что такое? <…> Есть такая профессия — Родину защищать”. В ответ одно скажу ему: „Родины, сын, у нас уже нет — распродали ее и разворовали”” (“Война матерей” — рассказы родителей солдат, не вернувшихся с афганской и чеченской войны, записаны В. Бакиным — “Дружба народов”, 2004, № 12). “Сережка”, отправившись защищать родину, вдруг обнаруживает себя нападающим на чужую землю, вмешавшимся в совершенно чужое культурное и природное пространство. “Что он здесь делает <…> в этом чужом нерусском поле, за тысячу километров от своего дома, на чужой земле, в чужом климате, под чужим дождем? <…> Здесь же все нерусское, другое”; “К Чечне он не имеет никакого отношения, и ему глубоко по барабану эта Чечня. Потому что ее нет. Потому что тут живут совсем другие люди, они говорят на другом языке, думают по-другому и по-другому дышат” (Бабченко).

Это ощущение игры на чужом поле, этот подавляющий образ чужого пространства, которое уже само по себе, помимо местных людей, воюет против тебя, русского солдата, впечатляюще удалось воплотить “афганскому” прозаику Олегу Ермакову в романе “Знак зверя”. Афганское солнце, замораживающее дневные часы в мертвой знойной вечности, афганское лето, вмиг старящее ландшафт, афганские “звезды грузны, горячи, русские — бледнее и легче”, сеющая ужас догадка о слитности местных повстанческих отрядов с местной землей, которая им помогает: “Может быть, действительно они воюют на этих горах с духами? бесплотными и неуязвимыми духами гор?” В новых войнах нет фронтовой полосы — есть дома, улицы и рынки, приспособленные под атаку и оборону. Постом спецназовцев может стать бывшая школа, орудием чеченских боевиков — школьные качели, которые они заминировали (Прилепин). Пространство межнациональной войны — мирное, обжитое чайханщиками и цирюльниками пространство. Люди по-восточному неторопливо и со вкусом гуляют, бреются, пьют чай, угощают русских солдат бахлавой — но “кто же все-таки громит армянские дома?” (Гуцко). На чужой земле победы неуверенны, обратимы: “Город в руках федералов, — слышу я разговор в другом месте, — но боевиков в городе до черта. Отсиживаются. Днем город наш, ночью — их” (Прилепин).

Не секрет, что новые войны проходят под знаком скрытности и видимой (или действительной?) бестолковщины. “Ничего никто не знает, бардак обычный” (Прилепин). Чаще всего тема преступно бестолкового ведения новой войны возникает в романе Прилепина. Публицистический пафос этих эпизодов тщательно замаскирован, аккуратно вписан в художественное движение текста — и все-таки правда о войне бросается в глаза, будто выделенная шрифтом газетной вводки. Противником расстреляны дембеля, отправленные в аэропорт уже без оружия. Пьяный прапорщик, стреляющий по своим. Задержка помощи, пренебрежение сообщениями о планах противника, недоверие солдат к командованию.

Такие особенности новой войны задают новое к ней отношение, немыслимое во времена Великой Отечественной. Так, для героя повести Некрасова ситуация боя, отчетливого присутствия противника желательней, чем скитание без дела вдали от линии фронта: “Хоть бы немцы где-нибудь появились. А то ни немцев, ни войны, а так, какая-то нудная тоска”; “отсутствие дела страшнее всего”. Высказывания совершенно безумные в нынешней войне. Герои современной прозы все, как один, хотят отсидеть положенные по командировке дни в бездействии. Страшнее всего для них именно “дело”, а уж фразу типа “Хоть бы „чехи” где-нибудь появились” в их устах представить почти смешно. “Главное, чтоб командир у вас был упрямый. Чтоб вас не засунули куда-нибудь в ... <…> у нас на пятнадцать человек — двое раненых — и всё. Потому что клали мы на их приказы”; “„Вот было бы забавно, если бы мы в этой школе прожили полный срок и никто б о нас не вспомнил...” — думаю” (Прилепин).