Слово — письмо — литература - Борис Дубин

При завтрашней коллективной и междисциплинарной работе (а данный Словарь, как и большинство упомянутых в начале, — плод большого и скрупулезного труда одного автора) можно было бы, вероятно, использовать и более строгие методики отбора, описания и исследования материала (частотные словари, техники кон-тент-анализа и т. п.). Имело бы, вероятно, смысл и отграничить друг от друга разные по функциональному смыслу уровни языка («ваше» и «дольчики» — от «Евразии» и «централизма»), отчленить сменяющие друг друга хронологические слои речевых новообразований («хрущобы» и, скажем, отсутствующее в Словаре «духовный» — от «апофегея» и «стеба»), выделить в них ядерные (общие, долговременные) и периферийные (окказиональные, локальные, наподобие «сына юриста» и «вианов») элементы. Тогда, может быть, стало бы видней, что значительная, если не преобладающая по «весу» часть неологизмов введена в язык, по крайней мере, на групповом уровне, в предыдущую эпоху — несколькими предшествующими поколениями (шестидесятников, олдовых хиппи), в рамках более масштабных и долговременных процессов, чем измеряемые одним-двумя годами. Встал бы, соответственно, вопрос о языковой и культурной системе в целом, возможностях, направлениях и формах ее динамики, исторических агентах и т. д. Но, сколь бы далеко от сегодняшнего момента ни ушли специалисты по этим проблемам в будущем, отправной точкой для их работы, думаю, останутся все же кропотливые труды и пионерские обобщения собирателей нынешнего дня, ощутимый вклад в которые вносят скромно поименованные «Материалами» разыскания Гасана Гусейнова[212].

Интеллигенция и профессионализация[*]

Об идеологеме «интеллигенция» и ее месте в самосознании образованных слоев — в ходе их внутреннего сплочения, самоутверждения и демонстрации своих символов других группам и инстанциям советского общества — за последние годы писали не раз. В данном случае речь пойдет о более узком предмете — социальном и профессиональном статусе, оценках ситуации и видах на будущее группы россиян с высшим образованием, относящих себя к «специалистам» (но не занимающих властных позиций, не принадлежащих к «руководителям», — именно такие классификационные признаки используются в эмпирических опросах ВЦИОМ, данные которых за 1994–1995 гг. положены в основу статьи).

В принципе современное состояние этой группы и его динамику можно прослеживать по нескольким проблемным осям:

— распад идейного кодекса образованных слоев (расхождение ценностей, ориентаций и самооценок у групп, различающихся по возрасту, профессии, сфере занятости и т. п.);

— социальный подъем и понижение различных подгрупп внутри слоя;

— прожективные оценки и репродуктивные установки в системе групповых ориентаций — образы будущего (своего и своей семьи), представления о желаемом статусе, планы относительно типа и уровня образования детей, их будущей профессии;

— престиж интеллектуальных профессий, ценностей и символов интеллигенции в других группах общества.

Но главное, что будет занимать нас сейчас, — это готовность интеллигенции к социальной и профессиональной мобильности, ее способность найти свое место в ходе идущих перемен, затрагивающих сложившуюся прежде систему стратификации, совокупность устоявшихся представлений об обществе и его институтах, о человеке, его мотивах и возможностях.

Естественно, «внешние» императивы профессионализации, сам ее ход и неизбежно связанная с этим «внутренняя» переоценка себя и других сталкиваются в образованных слоях с несколькими комплексами обстоятельств. Прежде всего это ценностно-нормативный, идеологический кодекс самой интеллигенции. Далее, это представления о ценности знания, образования, профессии вообще и интеллектуальных профессий в частности у других социальных групп. А тем самым, наконец, — вся структура общества и его институтов, которая сложилась к середине 1980-х, но до известной степени продолжает сохраняться и поныне.

Самопонимание интеллигенции в его идеологически нагруженных, оформленных и демонстрируемых аспектах, как оно сформировалось и функционировало на определенном историческом отрезке времени (примерно с конца 1950-х до начала 1970-х), отчетливо противостояло нескольким иным ценностным сферам. Иначе говоря, как система оно было полемически адресовано нескольким значимым инстанциям — обобщенным персонажам и социальным группам, — было ценностно заострено против них, снижая или отрицая значимость их символов, образов жизни, представлений о реальности.

Во-первых, в кодексе интеллигенции подчеркивалась малосущественность всего связанного с императивами профессиональной специализации (при настойчивом педалировании «человеческих», морально окрашенных качеств «честности», «порядочности» и при столь же диффузном, в принципе не рационализируемом и также демонстративном пиетете перед «знанием» как персональной «мудростью»).

Во-вторых, диффамации подвергались ценности социального продвижения: понятия «карьера», «успех», «доход» и т. д. были в интеллигентском кругу если не бранными, то по меньшей мере неприличными и могли относиться только к «чужим». Изъятое из этого ряда понятий демонстративное требование самореализации зачастую превращалось для образованных слоев в орудие чисто идеологической самозащиты — и по законам «двойного сознания» сосуществовало с максимой «не высовываться», требованием (даже со стороны наиболее рафинированных кругов) быть «как все», по известному выражению Бориса Пастернака, с напором повторенному позднее Лидией Гинзбург и поставленному под сомнение Сергеем Довлатовым (сравните резко критическую оценку подобного «стремления к заурядности» у Варлама Шаламова, на собственном опыте увидевшего, чего она может стоить обществу и человеку).

В-третьих, из числа положительных ценностей исключались политическое действие, практическая политика (постановка целей, учет интересов, воля к осуществлению и неизбежные компромиссы реализации) при одновременном демонстрировании идеологической ангажированности в противопоставлении себя власти и в кулуарном обсуждении ее очередных предприятий и анекдотических провалов.

И, наконец, ценностно незначимым и даже отрицательно окрашенным считалось все связанное с повседневностью и современностью: текущим проблемам и навыкам их рационализации, рутинной деятельности первичных институтов (родства, семьи, соседского сообщества) и задачам их осмысления, оцивилизовывания, необходимости ежедневного результата и практического расчета противопоставлялся — опять же в актах демонстрации и самодемонстрации, в самой «легенде» интеллигенции — радикализм «вечных» или «проклятых» вопросов, идеологическая сосредоточенность на идеализированном прошлом или утопические проекты перестройки столь же идеализируемого будущего.

Параллельно с кристаллизацией интеллигентского самосознания в 1960–1970-е разворачивались более масштабные процессы урбанистической, технологической, образовательной, масскоммуникативной «революций». Помимо всего прочего, они привели к значительным переменам в типах расселения и жилья, в технической оснащенности быта и обихода, в массовых оценках иерархии профессий и престижа образования, в представлениях о досуге и желаемом образе жизни. В ходе этих процессов — и став их «незапланированным» следствием — началось снижение престижа интеллигенции как образованного слоя рядовых специалистов и служащих. Это и понятно. Разрыв образовательных уровней населения (и значимость этого разрыва для разных групп) при переходе ко всеобщему образованию, оттеснении (или добровольном отходе) интеллигенции от большинства значимых каналов социального продвижения и ведущих позиций в социальной структуре год от года сокращался. Критический потенциал интеллигенции тоже снижался, претензии на независимость мысли оказывались социально не подкрепленными, падал авторитет группы как моральной инстанции (парализация правозащитного движения, высылка и эмиграция наиболее крупных и активных фигур, разрастание двоемыслия и цинизма в обществе).

Показательно, что с начала 1980-х притягательность вузовского образования, на протяжении всех послевоенных лет неуклонно возраставшая, начинает заметно падать. Если в 1950–1951 гг. на десять тысяч жителей России приходилось 77 студентов, а с 1978 по 1982-й, в годы пика привлекательности высшей школы, — 219, то в 1990–1991 гг. их стало уже 190, а к 1994-му — 171 (критическими для обучавшихся на дневных отделениях стали 1987–1989 гг.). Этот процесс затронул вузы практически любого отраслевого профиля, за исключением кинематографии и просвещения (но и в издавна престижных киновузах в эти же годы начинает уменьшаться конкурс при поступлении, а в педагогических вузах отток абитуриентов сдвигается на начало 1990-х). Соответственно, с 1984–1985 гг. ежегодно сокращается и выпуск в вузах различного профиля и типа обучения; тенденция к некоторому росту выпуска специалистов промышленности и строительства, сельского хозяйства и просвещения дневными отделениями вузов России снова наметилась лишь в 1992-м.