Мальчик, который упал на Землю - Кэти Летт

Арчи долго всматривался в меня, словно запоминая мои черты. А потом зашагал прочь – мимо турникетов полиции, к метро «Вестминстер». Был бы закат – он бы растворился в нем, но его окружила толпа уличных танцоров морриса, что выделывались на углу.

Позади меня материализовался Мерлин в наушниках, из них сочились приглушенные «тыц-тыц-тыц», пресекая любые попытки разговаривать. Я взяла его за руку, и мы выбрались за оцепление к зеву станции «Вестминстер». Пассажиры кашляли и чихали самым заразным образом. Я прижимала сына к себе, оберегая его от инфекции.

Когда по дороге домой телефон подцепил сеть, на автоответчике болталось три журналистских запроса на интервью и десяток эсэмэс от Джереми – он умолял сказать, как ему загладить свою вину. «Спроси себя, что бы сделал Гитлер?» – написала я в ответ.

Первой к моему порогу прибыла Фиби.

– Как ты?

– Больно. Однако, знаешь, не хуже штатной ампутации ноги без наркоза, – ответила я, стремительно обрастая броней сарказма и деланой веселости.

Мама приехала на такси и за первые полчаса произнесла всего-навсего 362 тысячи версий лекции на тему «Я тебе говорила». Разразилась домашняя буря: мама винила Фиби в том, что та поддержала мое воссоединение с Джереми, а сестра винила маму в том, что та бросила нас в такой нищете, что даже Джереми стал выходом из ситуации.

– Вот незадача-то, Фиби, тебе просто больше не на кого повесить всех собак, – защищалась мама.

– Да, мы живем в обвинительной культуре, кто тут виноват? – парировала сестра.

Нет, такую беседу в капсулу времени запечатывать не стоит.

Я себя ощущала сплошной открытой раной. Меня, как ни странно, захлестывала тоска по дому, хоть я и была дома. Когда Мерлин ссыпался по лестнице и впрыгнул в это наэлектризованное пространство, я поняла, что нужно сделать. Сознание чудесно прояснилось. Внутри я варилась заживо, но не было ни слез, ни боли в груди, ни всепоглощающей ярости. Я лишь попросила обеих уйти. Открыла дверь и смотрела на уличный неон, отраженный в залитом дождем асфальте. Уходите, сейчас же. К моему глубокому удовлетворению, жест сильно впечатлил обеих.

Когда они в конце концов неохотно отбыли, я прижала Мерлина к себе и расцеловала его леденцово-золотые кудри.

– Отныне будем только мы с тобой, Мерлин, – уверила его я.

Но сын оттолкнул меня.

– Я не маменькин сынок! Не хочу я каждый день разговаривать только с тобой. Это для малышни. Я не малыш. – Он ошпаривал меня взглядом. – Не буду я роботом, не буду идти на поводу у общества и делать, чего от меня ждут люди вокруг. Тебе одного и надо – держать меня тут и вырастить из меня первоклассного приживальщика, – бросил он с внезапной свирепостью.

– Ладно, Мерлин. Хочешь независимости? Давай-ка потренируемся. Налей мне чаю, а? – И я в изнеможении плюхнулась на кухонный стул.

– Почему это я должен?

– Что? – остолбенев, переспросила я. – А почему нет? Ты что, забыл, сколько миллионов раз я для тебя всякое делала?

– Да, но сегодня ты для меня ничего не сделала.

Я уставилась на него, потрясенная такой логикой.

– А еду кто готовил? А в школы тебя кто возил? А друзей тебе кто заводил? А сколько праздников я тебе устроила? А мужчины, от которых я отказалась ради тебя?

Мерлиновы промашки напирали друг на друга, как пункты в списке продуктов. Я вдумывалась в свою порушенную жизнь, и во мне прорастала горечь. Я чувствовала, как она впивается мне в стопы и тянется вверх, к сердцу, оплетает его так туго, что лицо превращается в маску ярости. Несправедливость моей участи, непосильность ноши, потеря чудесного ребенка, какого я могла бы иметь, одиночество грядущих лет – все это тайфуном вздыбилось надо мной и обрушилось на мою голову.

– Зачем тебе все время надо менять людей, мам? Арчи сказал мне, что ты не умеешь принимать людей такими, какие они есть. Если б ты была животным, то дятлом, или петухом, или осой.

Его голос разъедал меня, как кислота.

– Мерлин, тебе пора начать думать, прежде чем говорить.

– Думание переоценивают. Я не гений, – объявил он с тихой ясностью. – Все вокруг ожидают, что я буду гений. Но я не гений.

Еще немного – и я взорвусь, как перегоревшая лампочка. Я хотела выкрикнуть: «Да не хочу я, чтоб ты был гением! Я хочу, чтобы ты был нормальным! За что мне ненормальный сын?» Слова эти висели на кончике языка. Я их проглотила. Пообещав себе, что не скажу их.

– Я хочу одного: чтобы ты был счастлив, Мерлин.

– Не буду я счастлив, никогда! – крикнул он. – Я не виноват. Ты меня сотворила. Зачем ты сделала меня таким?

Нота страдания в его голосе сдетонировала что-то в моей голове.

– Я знаю, что это не твоя вина! Но и не моя тоже! А платить приходится мне. Остаток дней моих!

Непривычный к такому тону, Мерлин сжался и отпрянул от меня:

– Тебе, кажется, нужен разговорный доктор. А может, это маразм. Возраст портит людям характер. Так или иначе, терапия тебе явно показана.

Тело мне свело, и по спине вверх побежали холодные волны. Сказанное Мерлином стало последней каплей.

– Это с чего же? И почему ты думаешь, что терапия нужна мне? Может, потому, что я затюкана до предела? Потому что мне одиноко? Потому что меня все задолбало? – И те самые, бездумные слова, в которые я не вкладывала смысла и о которых буду жалеть до конца дней, вырвались у меня изо рта: – Ты всю жизнь мне испортил. Лучше б я тебя никогда не рожала. Ну почему ты не можешь быть нормальным?!

Глава 26

Мерлин и я

Сколько я просидела, страдая душой и телом, рассказывая нашу историю всем, кто пожелает слушать? Я тоскую по чудесному утешению – по улыбке моего сына. Но Мерлин лежит неподвижно, как отброшенный на обочину мертвый зверек. Рука покоится на груди.

С сочувствием кивает мне медсестра, которую я раньше не видела, похлопывает меня по руке. Кажется, я проговорила целую вечность. Меня всю саднит от стыда и безутешных рыданий, и от медсестры я ошалело узнаю, что прошло всего два дня, как моего сына сбила машина. Я совершенно не в себе – и, со всей очевидностью, уже и не буду. Я попросту не могу заглядывать в будущее, даже на одну минуту.

Приходят и уходят врачи. Говорят мне про травму головы, искусственную вентиляцию, двусторонние повреждения ретикулярного образования ромбовидного мозга... Я складываю эту информацию в помойку под названием «мой мыслительный процесс». Медицинский жаргон их темен и невнятен, и я этому рада, ибо не хочу расшифровывать обороты типа «нежелательные последствия недостатка ухода за больным» или «летальный исход». Ген, который во мне отвечает за планирование и ответственность, отморожен намертво.

Мерлин подсоединен к катетеру, капельнице с кровью, внутривенной капельнице с лекарствами и кардиомонитору. Я не свожу глаз с его лица и вымаливаю у богов, в которых не верю, мельчайшего движения брови, незаметнейшего сжатия руки. Но смутные часы все идут и идут – долгие, сумеречные отрезки унылого отчаяния. Меня заживо полосует память о том, что я сказала, и на языке у меня одно лишь жирное, косматое отвращение и бесконечные упреки к себе. Я свежую себя. Я мечтаю только об одном – вдохнуть себя саму назад, в прошлое, отменить запуск тех словесных трансконтинентальных ракет, на которых Мерлин вылетел из гостиной и попал на шоссе.

В глазах режет от бессонницы. Комнату вокруг меня болтает, как палубу тонущего корабля. Кровать Мерлина тоже качается, и мне никак не заставить предметы вокруг замереть. Но спать невозможно. Стоит лишь откинуть голову на спинку кресла и закрыть глаза – и меня опускает в ледяную сырую шахту вины. Истерзанная кошмарами, я подскакиваю и просыпаюсь.

Я наблюдаю, как солнце встает в кровавом месиве красок – жутких, как та авария. Мое горе уже не осязаемо – одна лишь боль в горле и в груди. Темнота накрывает меня плащом. Входит медсестра. У нее жизнерадостный хозяйский вид, будто она зашла на коктейль, а не к пациенту в коме. «Ну, как мы сегодня?»

Она пришла помыть и перевернуть моего любимого мальчика. Я смиренно выхожу из комнаты, расхаживаю по коридорам. Линолеум тут – желчный желто-зеленый. Он клубится у меня под ногами, как тучи. Каждый шаг дается с усилием. Больница пахнет разлагающейся плотью. Я будто бреду вдоль гигантского кишечника. Батареи эмфиземно покряхтывают. Словно при смерти. Рация фельдшера кашляет так, будто подцепила какую-то заразу. Люди, похоже, обходят меня по широкой дуге. Чуют запах горя? Потеряла мужа – вдова; потеряла родителя – сирота; а я кто?

В комнате для родственников прижимаю лоб к холодному окну. Подо мной отвратительные артерии Лондона уже забило тромбами пробок, нервных, шумных. Я недоверчиво глазею на оживленный тарарам жизни, на жизнелюбивый гомон пешеходов, погруженных каждый в свою зачарованную жизнь, и вся удача, какая ни на есть, – при них. Я гляжу на свое отражение в стекле. Смотрю на темные провалы глазниц и лью безмолвные слезы.