Повести о чекистах - Василий Степанович Стенькин

…Во время обыска и ограбления пассажиров главарь банды заявил, что действует разведкоманда анархического полка. Вместе с ценностями у пассажиров отбирались и документы, но им было сказано, что документы будут возвращены на пристани города Саратова.

…Мною были даны распоряжения о выяснении через гостиницы пристанционных городов личностей потерпевших пассажиров для подробного выяснения примет преступников.

…Лица, произведшие ограбление, за исключением двоих, были одеты в красноармейскую форму. Старший банды среднего роста, плотного телосложения, волос черный, носит усы, одет в красноармейскую шинель, при походном снаряжении, в фуражке с красным околышем, в брюках навыпуск и ботинках. (Выговор с южно-русским акцентом. Остальные в шинелях, в красноармейских шлемах, выговор чисто русский. Для детального проведения дознания и выявления обстоятельств по существу означенного на место происшествия выслан уполномоченный.

…15 августа местными крестьянами на одном из островов ниже пристани Щербаковка были обнаружены сваленные в кучу документы и дензнаки в мелких купюрах.

…15 августа в местном колонке[2] из табуна пропало семь лошадей, что соответствует примерно числу грабителей «Володарского».

…По полученным данным, не доезжая полета верст до Царицына, означенная банда раскололась на две группы. Главарь банды, выделив Индейкину, Кривцову и Веберу значительную сумму денег и ценностей, велел им идти своей дорогой, а оставшиеся трое, наняв лодку, переправились на берег города Царицына.

…18 августа работниками УПО поймана группа бандитов (три человека), участвовавших в ограблении парохода «Володарский». Но главари банды, три брата по кличке Хорьки[3], сумели скрыться. Задержанные бандиты направлены в Саратов.

Известие, привезенное Чурбанову посланным им в Золотое человеком, ошеломило чекиста. Разом понял он, что все, так ладно задуманное, осуществилось едва ли наполовину. Один лишь князь оказался в его руках.

Тяжело переставляя ноги, засунув ладони за кожаный пояс, охвативший поверху ватник, направился он, давя сапогами древесную прель, к стоявшему поодаль князю. Подошел. Оба долго, будто изучая, уставили один в другого глаза. Чурбанов кратко пересказал князю суть событий, что произошли нынешней ночью на пристани Щербаковка. Ему хотелось увидеть реакцию князя на это известие. Чурбанов понял, что оно так же, как и его самого, ударило князя по разуму, но никаких, даже самых легких эмоций не удалось прочесть ему на лице Разумовского. Только еще сильнее запали в глазницы зрачки и обвисли небритые щеки.

— Мне очень это огорчительно, одессит, — проговорил после некоторого молчания, извинительно, но с явной для Чурбанова издевкой князь, — что наше дело уже не удастся… Что ж, видно, такова судьба… Сорвал я тебя с ребятами из тихой заводи. Бог видит, не виноват. На самую хитрую задумку, одессит, есть и свои обстоятельства, которых предугадать…

— Не то ты, князь говоришь, не то, — тяжело и грубо оборвал речь князя Чурбанов. — Умен ты и образован, а ужли еще не сообразил, кто я и что я?

Тонкие губы князя передернуло усмешкой.

— Отвечу тебе и на это, — глядя в самые зрачки Чурбанову, тихим голосом и уже отрешенно проговорил он. — Умом-то своим еще вчера я понял, но сердцем… Знаешь ли ты, одессит, или как теперь тебя величать? Есть такая слабость человеческая…

В это время за их спиной раздались два почти сдвоенных выстрела. Оба вздрогнули и оглянулись. Это тот, выбранный князем телохранитель не умом, звериным своим чутьем почуял, с какой целью направились к нему трое из их группы, и успел сорвать висевшую на его поясе гранату, да кинуть не успел. Рухнул на землю, пронзенный свинцом из двух стволов.

Князь долго и будто безразлично, даже с какой-то брезгливой гримасой смотрел на распростертое на земле тело преданного ему доселе человека. Потом повернул еще более посеревшее лицо к Чурбанову и договорил устало и равнодушно:

— А все-таки гениальный был поэт Саша Блок, а? Знать его тебе надо, одессит. Помнишь стихи? «И рухнула с разбега колесница, хоть цель вдали…» Понял ли ты тогда меня? Все рухнуло для меня на этом свете… Все!.. Россия-матушка лежит в пыли… Подымете ли вы ее?

— Подымем, князь, подымем!

На частых стыках рельсовой стали мерно стучали колеса вагона. За окном однообразно колыхались набегающими волнами провода, мелькали распятия телеграфных столбов, таинственно чернела посеребренная сверху снегом лесополоса. Узенький серпик месяца представлялся Журлову подвязанной к небосводу рождественской игрушкой. И вообще сегодняшние события и эта их совместная поездка казались ему и чем-то нереальным, и чем-то будто бы уже знакомым, вычитанным в детстве из какой-то романтической книжки.

В купе их было трое — Журлов, Зинаида Меньшова, заведующая клубом в пристанционном поселке, и молоденькая девушка-попутчица с большими пугливыми глазами, тесно прижимающая к себе плетеную корзину-сундучок. Присутствие третьего лица казалось Журлову кстати. Оно оправдывало их натянутое молчание или, вернее, пустячный костерок той беседы между ним и Зинаидой, который то чуть вспыхивал, то надолго затухал.

А нереальность нынешней ситуации была в том, что против Журлова, оперши красивую голову на согнутую в локте сильную руку, сидела женщина, пути к которой давно уже искал Николай: она была активным членом банды и любовницей Царя ночи. На нее у начальника УРСа было собрано достаточно показаний, чтобы арестовать и направить по инстанции, пожалуй, до самого господа бога. Но именно по ней, по Зинаиде Меньшовой, у местного розыска и были свои соображения.

…Родилась Зинаида в семье портного. Занесло их сюда, в Прихоперье, откуда-то с юга. Отец-еврей женился здесь на местной казачке. Оба не красавцы, а дочка получилась — загляденье. Гимназию окончила. Перед войной приехал в поселок театр на гастроли. Играли на летней сцене в пристанционном саду. Весь поселок только этим и жил. Огромный был успех. Месяц пробыли в Усть-Лиманске артисты, а когда убыли, недосчитались в поселке Зинаиды. Покружила же, видать, ее жизнь. В столицах, говорят, на сцене играла. А был и иной слушок: беспутную, мол, жизнь вела. Кто знает? Только в поселок вернулась Меньшова после революции. Как стиснул голод свои железные челюсти на городских кварталах,