Современная индийская новелла - Амритрай

— Подними-ка правую ногу… Чего ты трясешь головой? Гляди у меня… Ты же знаешь, что будет, если заденешь меня рогами! Стой спокойно, не двигайся…

Но особое удовольствие Каннан получал не от слов и даже не от того, что его мыли. Он радовался, когда Осеф был с ним, и как мог выражал ему свою любовь. Не многим удавалось так привязать к себе животных. В деревне говорили: «Возьми самого захудалого буйвола, отдай его Осефу на выучку — и через некоторое время ты его не узнаешь». Осеф относился к буйволу как к товарищу. Большую часть дня он проводил с Каннаном, следя, чтобы тому вволю было и питья и еды. Если речь заходила о плохом кормлении скота, Осеф горячился: «Берегите скот, мы должны беречь скот, — все говорят. А если у тебя одно-единственное рисовое поле? Ну? Как тут содержать скот? Не собственной же бородой?»

Только после того, как Каннан накормлен и напоен, Осеф сам приступал к еде. Он был глубоко убежден, что если в стойле голод, то и всему дому недалеко до беды. Стебли тапиоки, которые шли на корм Каннану, Осеф предварительно мелко нарезал. Или, к примеру, колючие листья ананасового куста. Он выдирал все колючки, хорошенько измельчал листья и уж тогда давал их своему буйволу.

«Хей, Каннан!» — кричал Осеф, когда буйвол входил во двор. И, услыхав его голос, верный буйвол радостно мычал. Он поднимал голову и, полузакрыв глаза от предвкушаемого удовольствия, ждал, пока Осеф подойдет к нему. Охапка свежей травы или пригоршня банановой кожуры — эти немудреные деликатесы всегда были у хозяина. Каннан ел прямо из его рук, а Осеф ласково поглаживал буйволиную шею. Потом буйвол начинал лизать своего хозяина, с удовольствием стирая языком застывший соленый пот.

Каннан мог бы узнать голос Осефа среди тысячи других голосов. А услыхав его, был счастлив, словно павлин, заслышавший первые раскаты грома. В поле им управлять должен был только Осеф. Если за плугом шел кто-нибудь еще, буйвол незамедлительно начинал выкидывать свои штучки. Чтобы образумить его, вступался хозяин: «Да будет тебе, Каннан. Это же наш Куттаппан. Ты что, не узнал его?» Он всегда выступал в роли миротворца. И еще буйвол любил, когда Осеф затягивал какую-нибудь импровизированную мелодию без слов: «Хо-о-о-о…», — высоко звучал его голос где-то под самыми небесами. Через минуту-другую мелодия становилась четче, проступала явственней, улетала далеко вперед. Это был гимн природе, труженикам полей и их добрым помощникам. И когда Осеф начинал выводить свои рулады, Каннан, казалось, забывал и о трудной работе, и о ранах, и о болячках, весь обращаясь в слух… Колокольцы на его шее и ногах позвякивали как бы в ритм этой мелодии, когда он вытягивал увязшее в топи копыто.

Однажды случилось вот что. За плугом оказался Пачан, сын Тхундаттила Келана. Осеф остался в этот день дома — его скрутила лихорадка. Он дал Пачану Каннана и его напарника. Если бы не буйволы Осефа, Келану ни за что бы не управиться со своим нолем. Вспахали одну полосу, начали следующую. И тут Пачан вдруг запел. Из-за спины Каннана неслось что-то похожее на скрип несмазанных дверей. Какая может быть песня у Пачана, если трудно найти более немузыкального человека, чем он? Но захотел — и запел. И все тут. Услыхав это жалкое мурлыканье, Каннан забеспокоился, сердито замотал головой. Однако Пачан ничего не замечал. Ему-то его пение, несомненно, нравилось — тот, кто поет плохо, никогда не слышит себя сам. Пел он непрерывно, не зная устали, все песни на одну мелодию. Каннана это раздражало все больше и больше. Улучив момент, он пребольно лягнул оскорбителя музыки. Три дня после этого отлеживался Пачан дома, не в силах подняться на ноги.

Почти двенадцать лет работал Каннан у Осефа. За эти годы много было и весенних и осенних урожаев. Деревья и травы обвевало жарой и прохладой. Вокруг произошло много перемен: низвергнуты и лишены власти владетельные князья, новое правление пришло на смену старому. А для Осефа наступило время, когда он вынужден был продать своих любимых буйволов. Он уже заложил рисовое поле — самое дорогое, что у него было. Нет, он не хотел этого. Просто не нашел другого выхода. Он был отцом, любящим отцом, а дочери его приспело время идти замуж. Три тысячи рупий запросила в приданое за его дочерью семья жениха. За тысячу пятьсот заложили поле. И в конце концов на эту сумму, может быть, и согласились бы жених и его семья, но предстояли еще огромные расходы на устройство свадебных торжеств и приобретение подарков. Вот и не оставалось ничего другого, как продать дорогих его сердцу буйволов.

Двадцать с лишним лет трудился Осеф в поте лица день и ночь. Он слыл хорошим хозяином в округе. А чего добился в конце жизни? Волосы его поседели, лицо покрылось морщинами, глаза стали слабыми. Ревматизм мучил его все больше и больше. Руки его так загрубели, что и самым острым ножом вряд ли удалось бы их порезать. Он работал теми же мотыгами и тем же плугом, что были в ходу и пять тысяч лет назад. Почва почти полностью утратила былое плодородие. И нечем было удобрить ее. Осеф окончательно сдался. Время от времени он обращался к древним гимнам «Ригведы». Он возносил молитву богу воды и богу ветра, заклинал горы и облака, прося помочь спасти его землю и отдалить конец. Но все молитвы и заклинания оказались тщетными. Только лавочники все сильней и сильней тянули из него жилы.

Когда продавали Каннана, Осефа рядом не было, он поручил продажу другому. Каннан не хотел уходить со двора. Он поднял голову и оглядел все вокруг в поисках хозяина. Заподозрив недоброе, тревожно замычал. Осеф в это время, стоя под хлебным деревом, беззвучно рыдал, содрогаясь всем телом.

Любовь не всегда требует громких слов. Есть близость сердец, соединенных совместными радостями и печалями. И не было двух других существ, столь близких, как Осеф и Каннан. Они не могли поделиться своими бедами, и это делало их боль еще сильней.

Когда крестьянину нечего больше делать в собственной деревне, он обращает взор к Ваянаду[85].

— Неведомая земля, полная тайн. Родственникам и друзьям трудно будет добраться к тебе. Малярия там косит людей. Как же, дорогой Осеф, зная все это, мы можем отпустить тебя туда? — говорил сосед Киттуссар, к которому Осеф зашел посмотреть проспекты Малабара.

— А что еще мне остается делать, почтенный Киттуссар? Землю заложил, буйволов продал. У меня и разум-то помутится, если я не буду чуять запаха земли, — отвечал Осеф.

Словно влекомый по течению равнодушным ветром, жил теперь Осеф без привычной работы, без Каннана. Его отъезд в Ваянад все откладывался и откладывался. Нужно было еще продать оставшиеся семь соток земли. Да и не только в этом было дело. Дочь Осефа ждала ребенка, и его снедало желание увидеть своими глазами первенца-внука.

Кончился великий пост, наступила пасха. Волнующие, дразнящие запахи жареного мяса стали разноситься изо всех кухонь. На сковородах шипели, весело потрескивая, хрустящие лепешки из самой белой рисовой муки. Они распространяли вокруг удивительный аромат. Мясо, тушенное с кари, мелко нарезанные кокосовые орехи, хрустящие лепешки — это было настоящее празднество.

Однако ничего этого у Осефа не было. Осеф сидел в одиночестве, предаваясь грустным размышлениям. Поблизости кто-то пахал поле. До него доносилась монотонная песня пахаря. Она будоражила душу. Глядя на затянутый паутиной плуг, стоявший под навесом, он спрашивал себя, будет ли у него когда-нибудь еще такой буйвол, как Каннан? Будут ли четыре-пять акров земли, которую он мог бы обрабатывать своим плугом? И не в силах ответить на эти вопросы, Осеф горестно вздыхал. Он старался как можно меньше бывать на людях. Один удар за другим обрушивался на него. Теперь Осеф не имел ничего.

— Ну и долго еще ты собираешься сидеть без дела? Что случилось, то случилось. Не вернешь. Разве ты не пойдешь в Коттаям? Или нам не завтра отправлять ее? Ты же отец ей, в конце концов, — Мария, жена Осефа, еще долго осыпала его упреками.

На следующий день им предстояло отсылать свою дочь в дом мужа. Она должна была повезти с собой много всяких вещей, которые полагалось давать в таких случаях. Он бы с радостью купил ей все, что она хотела. Но денег в доме не было. Свекровь и золовки начали уж и без того насмехаться над ней да отпускать колкости по всякому поводу. А Мария, мать Катрикутти, буквально бесилась из-за этого. Так или иначе, он должен был дать дочери с собой три сари и три кофточки. Без остального можно будет как-нибудь обойтись.

Мария влезла в кабалу к ростовщику — взяла двадцать рупий. Теперь придется потуже затянуть пояса и экономить каждое зерно риса. Эти деньги и были зажаты в кулаке у Марии, когда она подошла к нему.

Сам он никогда не отважился бы пойти к ростовщику, а вот она смогла… Осеф наконец поднялся со своего места.

— Отец, материю на блузку купи, пожалуйста, чуточку поплотней, — наставляла Осефа Катрикутти.