Хранительница врат - Мишель Цинк

— Возможно ли, что кто-нибудь из вас, жителей Алтуса — членов Совета Григори, Братьев, Сестер… могут ли падшие души влиять на вас, пытаться сбить вас с верного пути, искушать?

Уна подходит к маленькому письменному столу у дальней стены и что-то с него берет.

— Совет Григори — нет. Никогда. Братья и Сестры… ну, не так, как на вас с Элис. Вы — Врата и Хранительница, а потому гораздо уязвимее к воздействию душ.

— Уна, по-моему, ты чего-то не договариваешь.

Она направляется от письменного стола ко мне, сжимая что-то в руке.

— Нет-нет, я ничего не скрываю, во всяком случае, нарочно. Просто не так-то легко объяснить. Понимаешь, обычные Братья и Сестры не могут непосредственно влиять на проникновение призрачного воинства в этот мир, равно как и на судьбу Самуила. И все же падшие души предпринимают попытки заставить Братьев или Сестер перейти на их сторону — и повлиять на тех, кто наделен большей властью.

Как Соня или Луиза.

— А это когда-нибудь случалось тут, на острове? — спрашиваю я.

Уна вздыхает. Похоже, ей больно продолжать.

— Бывали… отдельные случаи. Несколько раз кого-нибудь ловили на попытках влиять на ход событий, попытках изменить его в пользу падших душ. Однако такое случается очень, очень редко.

Последнюю фразу она добавляет торопливо, будто стремясь поскорее заверить меня, что причин для тревоги нет — хотя сама знает, что есть.

Так я и думала. Так и знала. Нет никого, кому я могла бы доверить медальон. Никому, кроме себя самой — хотя подчас я и в себе-то сомневаюсь, чувствуя, как оттягивает он мое запястье.

Я застегиваю рукава рубашки, закрываю полоску черного бархата и ненавистную отметину.

Взгляд Уны снова опускается мне на запястье.

— Прости, Лия.

Смешно, но к глазам у меня снова подкатывают слезы. Стараясь взять себя в руки, я последний раз обвожу взглядом комнату, что несколько дней называлась моей. Запечатлеваю в памяти простые каменные стены, тепло потертого пола, здешний запах — чуть сладковатый аромат старины. Не знаю, увижу ли я все это когда-нибудь вновь.

Хочется запомнить это навсегда.

Наконец я снова поворачиваюсь к Уне. Она улыбается и протягивает мне какой-то сверток.

— Это для меня?

Она кивает.

— Мне хотелось, чтобы у тебя осталось что-нибудь… Что-нибудь на память обо всех нас и о времени, что ты провела в Алтусе.

Я беру сверток. Какой же он мягкий! Я разворачиваю его — и горло сжимает от наплыва чувств. Руки нащупывают мягкие складки накидки с капюшоном, сшитой из того же сиреневато-фиолетового шелка, что и платья Сестер.

Должно быть, Уна неправильно истолковывает мое потрясенное молчание.

— Я знаю, — торопливо говорит она, — когда ты только попала к нам, наши одеяния тебе не слишком понравились, но я… — Она опускает взгляд на руки, тихонько вздыхает и снова смотрит мне в глаза. — Хочется, чтобы у тебя осталось что-то на память о нас, Лия. Я привыкла к тебе и к твоей дружбе.

Я порывисто обнимаю ее.

— Спасибо, Уна! За накидку, за дружбу, за все. Сама не знаю, откуда, но я знаю — мы еще встретимся. — Отстранившись, я с улыбкой гляжу на нее. — Я никогда не смогу достаточно отблагодарить тебя за твою заботу о тете Абигайль в ее последние дни. За твою заботу обо мне. Я буду ужасно скучать по тебе.

Я беру лук, заплечный мешок, завязываю на шее ленты накидки, гадая, хватит ли мне духа когда-нибудь снять ее, а потом поворачиваюсь к выходу. Такая у меня судьба — уходить оттуда, где мне было хорошо.

При свете факелов мы с Димитрием и Эдмундом шагаем вниз по тропе, что ведет от Святилища к гавани. У меня остались лишь самые смутные воспоминания о том, как мы сходили на берег: только ощущение твердой почвы под ногами — а потом двое суток беспамятства.

Мы идем к морю. Брюки туго обтягивают мне бедра, рубашка натирает грудь. Мир шелковых свободных платьев и обнаженного тела на простынях кажется невозможно далеким.

На Димитрии плащ, очень похожий на мой, только из черного шелка, гораздо менее заметный в тумане. Когда мы с Димитрием встречаемся в предутренней мгле, взгляд его тотчас же зажигается при виде мягких шелковых складок у меня на плечах.

Губ Димитрия касается легкая улыбка.

— Ты чудо как хороша в сиреневом.

Оказавшись на причале, я тотчас же узнаю нашу ладью: на концах ее сидит по Сестре в наброшенном на голову капюшоне и с веслом в руке. Спящий остров требует тишины, и мы поднимаемся на борт, не проронив ни единого слова. Сестры начинают грести, едва мы успеваем рассесться — Димитрий и я впереди, Эдмунд сразу за нами.

Над океаном поднимается туман, а в голове у меня всплывают слова, сказанные тетей Абигайль. Я надеюсь, что наши провожатые не потеряют оказанного им доверия и что нам с Димитрием не придется самим искать дорогу. И в то же время меня с новой силой охватывает уверенность: я сделаю все, что потребуется, чтобы достичь цели.

Глядя, как безмолвные Сестры ведут нашу ладью все дальше в море, я внезапно вспоминаю вопрос, промелькнувший сквозь дымку усталости по пути к Алтусу, но так и оставшийся невысказанным.

— Димитрий?

— Да? — Он не сводит глаз с воды.

Я наклоняюсь к нему и понижаю голос, боясь оскорбить Сестер:

— А почему Сестры все время молчат?

На лице у него отражается удивление. Похоже, ему в первый раз пришло в голову, как странно, что нас везут через море молчащие женщины.

— Это входит в данную ими клятву. Они поклялись хранить безмолвие, чтобы не выдать местоположение острова.

Я снова гляжу на Сестру, что сидит впереди.

— Так они вообще говорить не могут?

— Могут. Но не говорят за пределами Алтуса. Это означало бы нарушить клятву.

Я киваю, впервые подумав о том, сколь преданны Сестры данному ими слову.

Алтус становится все меньше и меньше, теряется вдали. Мне хочется сказать что-то уместное случаю, как-то воздать должное и самому острову, и времени, что я на нем провела, но я так ничего и не говорю. В конце концов, слова стали бы лишь жалким, бесцветным отражением воспоминаний о воздухе, пропитанном ароматом жасмина, о ласковом ветерке с моря и о ночи, проведенной в объятиях Димитрия, когда можно было не беспокоиться о том, что обитатели совершенно иного мира сочтут наше поведение неприличным.

Я не спускаю глаз с острова, который словно тает в тумане. Вот только что он был крохотной черной точкой вдали, а в следующий миг уже исчез.

Плавание лишено увлекательных происшествий и приключений. Я сижу, прижавшись к Димитрию, и на сей раз не испытываю ни малейшего желания опустить руку в воду.