Записки Анания Жмуркина - Сергей Малашкин

— Глупо, глупо, — прохрипел Игнат. — Оно как стадо быков, которых гонят на бойню.

— Ничего, Лухманов, — пискнул кто-то из коричневой темноты, — и оно поумнеет, станет разумным в этой бойне, выползет…

— Кхха-а! — кашлянул кто-то и заплакал.

Игнат остановил бы на мне голубые глаза и по-детски улыбнулся, спросил бы: «Ананий, я убежден, что и ты такого же мнения о человечестве? Да-да. Иначе бы твои, Ананий, так горько не смеялись глаза». Я и в этот раз, если бы он спросил, не ответил бы ему, почему мои глаза всегда смеются. «Молчишь», — сказал бы Игнат и с грустью в голосе стал бы журить меня за то, что я ни разу не похвалил его стихи. Это верно. Я никогда не хвалил его стихи, но и никогда их не хаял, как другие слушатели. Я знал и знаю, что поэты любят только похвалу от читателей и слушателей. Похвала действует на поэтов благотворно, как взятка на чиновников. Но я всегда, выслушав стихи Игната, молчал, не хвалил и не бранил его стихов. Золотая тактика? Возможно. Я предпочитал и предпочитаю больше слушать, чем высказываться. Правда, слушать бывает тоже очень тяжело, так как люди, в подавляющем большинстве, лгуны и хвастуны, а главное — почти все, будучи сами невеждами и развратниками, стараются просветить слушателей и помочь им выбраться из мещанского болота. И это так, правда. Люди лгут с церковных амвонов и университетских кафедр; они лгут со страниц книг и газетных полос; они лгут с перекрестков проселочных и столбовых дорог; они лгут на улицах и площадях сел и городов. Словом, люди такого толка не дают смертным и простым труженикам спокойно жить на земле, наслаждаться ее дарами. Вот и Игнат, кажется, читает «Прометея» только затем, чтобы убедить нас, что говоруны и лгуны приковали Прометея к скале за то, что он пошел против говорунов и лгунов, только за то, что он возбудил в простом народе ненависть к богу. Прометей — это свободная мысль человечества. От глухого, деревянного голоса Игната моя голова распухла, в пламени. Как бы я хотел провалиться в небытие, не ощущать плотности мира, его дыхания. Но я не провалился. Живу. Слушаю лепет колес, стоны, храпы, всхлипывание и бред раненых. Страх глубже вонзил когти в мое сердце, и оно сочится кровью. Игнат, не замечая меня, приглушенно выкрикивал:

                     «П р о м е т е й

                        Не грози,Гермес. Ты сам дрожишь, как лист осины,Зачем опять на землю ты пришел?Скажи, случилось что? Народ восстал?Приветствую народ, его мятежный умИ кулаки, подъятые на Власть,На Зевса и на слуг его презренных.

Удар грома и блеск молнии. Гермес и Прометей освещены на мгновенье. В ущельях шумит ливень. Гудит волнами океан. Продолжительная пауза.

                     П р о м е т е й

Гермес, я понимаю Зевса яростьК народу и ко мне.

                     Г е р м е с

                   Свободы ждешь?Тебе свободы не дождаться. ГневНасилья на тебя падет жестокий.От гнева у тебя застонут кости,Язык, прикованный к скале, болтатьКощунственно не будет.

                     П р о м е т е й

                                 Жду свободы?От Власти? Нет, не жду. Свободен я.Насилья цепи не страшны. Слова,Как птицы…

                     Г е р м е с

Твой язык молчать заставим.

                     П р о м е т е й

Хотите вырвать?

                     Г е р м е с

                       Зевса свят закон.Гефест, не дрогнув, выполнит его.

                     П р о м е т е й

Он совесть потерял. Он выполнит…Он в палача давно уж превратился.Гермес, я пыток новых не боюсь,Лишившись языка, молчать не буду:Слова из глаз слезами потекут.Они сердца людей наполнят гневомНа Зевса и на Власть, Насилье,Гермеса и Гефеста-палача.

                    Г е р м е с

Болтун, я рот тебе копьем заткну.

Поднимает копье. Удар грома и блеск молнии. Скалы освещены пламенем. Тучи разорваны. Издалека, из глубины ущелий, накатывается гул. Он с каждой минутой громче, грознее.

                    Г е р м е с

Насилье, Власть бегут. За ними — слуги.За слугами — разбитые войска.Что делать мне? Бежать обратно к Зевсу,Сказать ему о пораженьи Власти?О нет. Он в бешенстве расколет землю,Огонь небес обрушит на нее.

Отходит от Прометея и прячется за груды камней.

Спокойно здесь. И наблюдать удобней.Отсель за битвой наших войск с народом,Который сбросил цепи Власти, рабства,Земным богам и Зевсу бросил вызовБорьбы жестокой. Нет, я не могуСтоять спокойно, в стороне от битвы:Я должен в ней принять участье. Я —Глашатай, воин Зевса.

                     (Уходит.)

                     П р о м е т е й                      (в раздумьи)

                               Кто копьеОтвел от уст моих? Куда ГермесБежал в своем позорном раздраженьи?Возможно, Зевс позвал его обратно:Как лучше разгромить народ восставший?Возможно, он, Гермес, не вынес страхаИ спрятался от мести беспощадной,Как змей, заполз в расщелину Скалы?Как зыблется, дрожит скала…И гул Внизу все больше крепнет, нарастает…Там бой идет народа с войском Зевса…

Удар грома и блеск молнии. Скала разлетается на части. Освобожденный Прометей падает вместе с обломками скалы в пропасть».

Голос Игната оборвался. Тишина. Запах йода и крови. Под полом лепет колес. Он все громче и громче. «Та-та, та-та. Мы все знаем. Не догоните. Не догоните. Та-та, та-та. Мы все знаем». Лепет колес смыл «Прометея» из памяти, — будто Игнат не читал его. Может быть, это сон? Бред? Звезда не светила в окно, — она отстала, затерялась в посветлевшем туманном кусочке неба. Я понял: ночь прошла. Игнат сидел со сложенными, как на молитве, руками, смотрел щелками глаз все так же в одну точку, перед собой, никого не замечая. Его рот полуоткрыт, темен. Раненые молчали под плюшевыми одеялами. Я стал жадно смотреть на туманный кусочек неба в квадратном окне. «Сядет ли солнце опять, как вчера, на порог нашего вагона?» — подумал я. Кровь, потревоженная контузией, шумела в моем теле, стучала в висках. Язык как бревно во рту. Солнце, я даже не могу поприветствовать тебя, когда ты станешь на порог. Но знай, родное, что каждая капля моей крови будет славить твое появление.

— Безбожник. Сатана. За такие стихи надо повесить тебя, — прохрипел в тишине голос раненого, лежавшего против Игната. — Как придет врач, так я и доложу ему.

— Монашек, не пугай, — посоветовал Семен Федорович. — Мы пережили страшнее… А самое страшное у нас еще впереди. И самое страшное, монашек, — это наша жизнь. Господи, — всхлипнул Семен Федорович, — ужасть как чешется пятка, а хочу почесать — прикоснуться к ней, а ее и нету. — И он заплакал.

Игнат хрипло рассмеялся. Потом, перестав смеяться, равнодушно, без злобы и раздражения, пояснил:

— Гаврюша, лучше сатаной быть, чем последним червем у твоего бога.

Монашек закашлялся, и под ним заскрипели пружины.

— Не сердись, Игнат, — сказал раненый, что лежал в другом конце вагона, — поэма твоя — дрянь. Ты читал ее больше получаса… а я ничего не запомнил из нее. Пушкин восемьдесят девять лет тому назад эту тему изобразил двумя строчками и поразительно верно и точно. Вот послушай. — И он торжественно произнес стихи Пушкина:

На всех стихиях человекТиран, предатель или узник.

Раненый вздохнул и, подумав, добавил!

— Так было, так есть, так и будет.

— Нет, не будет, — возразил твердо Игнат. — Пушкин неправ. Узник победит… и тиранов и предателей не будет на земле.

— О, так ли? Молод, вот и веришь в двуногого!

Ответ Игната понравился мне. Если бы я мог пошевельнуть языком, я нарушил бы свое решение — не хвалить и не хулить никого, — похвалил бы Игната за его веру в узника.

— Братцы, — вскрикнул раненый, лежавший на другой стороне, против Семена Федоровича, — на койке мертвец! Он глядит на меня, смеется, а на правом зрачке у него муха. Я не могу, не могу лежать рядом…

— Братец, не кричи, — пискнул монашек. — Положи ему на лицо подушку: белый цвет наволочки нежен. Он даст успокоенье твоей душе.