То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Алкоголик ты, Василий, – говорю я.
– Есть отчасти, – отвечает Василий, смеясь.
Василий смеется как-то хрипя и шипя, будто гири у часов переводят.
– Всегда с охотниками. Да и по рыбе, на реке, в стуже станешь алкоголиком. Охотники-рыболовы, хоша и не стужа, а с ними пей, боле ничего. Помню, когда в Царицыне на верхнем пруде Поплавский осетра поймал. Да ведь тридцать один фунт! А осетр с серьгой царской, серьга в жабру вдета была. И год поставлен. Значит, императрица Екатерина Великая пущала. Так вот пили, вот пили! Всё общество рыболовства, собравшись, было. Осетра отварного готовили. Ну и пили.
Председатель Бахрушин, да ведь и подумать надо, осетра поймал, просто, вот на простого червячка. Стоял на мостике около дачи, где общество находится, и ершей ловил. И вот, осетр клюнул. Дак ему сам Бахрушин за обедом, когда осетра-то подали, значит, ели, дак он взял эту самую царскую серьгу, из жабры вынул, из осетра-то, значит, взял вилку, да ухо Поплавского проткнул, мочку. И серьгу ту ему вдел. Носи, говорит, на здоровье. Ну музыканты гимн играли и хором пели «Стеньку Разина».
Но только тут вышло неладно. Потому что жена у Поплавского, толстая такая, не позволила серьгу ему эдакую в ухе носить. Он, говорит, в опекунском совете при детях состоит. Не годится, говорит, ему серьга. И верно, серьга велика была. Что вы, говорит, с ним делаете? Домой его хотела везти. А тот – нет, нипочем не едет. Уезжай, товарищ, одна. А жена-то и говорит: «Ишь, чему рады, осетра поймал, так их в Охотном сколько хошь купишь, рады случаю, чтоб выпить подо что…» А муж Поплавский так рассердился… «Она, – говорит, – ничего не понимает, ничего не чувствует! Это, – говорит, – не жена мне, ей общество наше, “Первое московское рыболовство”, – ничто. А она в ответ говорит: «На вас и глядеть-то смешно, как ребята малые, сидите целый день на пруде и на поплавки глаза пялите. Это курам смех. Осетра поймали, царского… Матушка царица-то узнала бы, Екатерина-то, дак она бы вас плетью всех с пруда… Это курам на смех, а не то что…» Ну тут все члены общества вот до чего обиделись, даже плакали. А жены, которые были, – все за нее. Вот што было. Вот что через осетра того вышло…
– Ну и что же потом, Василий?
– Потом, – продолжал Княжев, – я с им ловил щук по весне, на Сенеже. Так он с женой разошелся. И говорит мне: «Ищу я женщину такую, которая любит рыбу ловить. Чтобы такую найти, которая на лодке со мной бы вместе сидела, понимала эту природу всю и счастье в жизни это охотницкое. Не нашел еще только…» Да и где ж найдешь? Эдаких-то и нету, – сказал грустно Василий Княжев.
Отворилась дверь, и в комнату вошла тетенька Афросинья. Она несла пирог, лицо у ней было серьезно и деловито. Пирог поставила на стол. За ней шел ее муж, Феоктист. Тоже очень серьезно. Нес запеченный окорок. За ним охотник Герасим Дементьич нес жареного поросенка. Сказал: «С наступающим», – поставил на стол, молча, важно, и пошли все, повернувшись, из комнаты.
Потом вошли опять. Несли грибы на тарелках, кочанную капусту, огурцы, всё поставили на стол и серьезно и молча ушли.
Опять вернулись. Впереди шел сторож Дедушка, нес два графина настойки. За ним Герасим и другие несли графины и бутылки.
Я говорю:
– Герасим Дементьич?
Он так молча посмотрел и сказал:
– Сичас…
И ушел.
«Отчего, – подумал я, – они так важно несут к столу и ставят? Как-то особенно, озабоченно, молчаливо и важно. А если скажут, то тихо, точно какой-то ритуал».
Дедушка вернулся и в дверях сказал:
– Уху-то подавать Афросинья будет, кады приедут. А вот у нас в беседке, в саду, чего-то стучит. Чисто лошадь. Герасим ходил глядеть – там и нет никого.
В это время под окнами послышались бубенцы. Гости приехали. Я и Василий пошли встречать. Приятели вылезали из саней и розвальней. Кряхтят. Говорят:
– Ух ты, и мороз!
– Здравствуйте, – говорит мне Павел Александрович, одетый в доху.
Новые мои знакомые, два профессора-охотника, озябли ужасно.
Один говорит:
– Феноменально холодно.
Слышу, за террасой, в густых елях, где беседка, кто-то стучит так странно.
– Герасим, – крикнул я, – кто это стучит в беседке?!
– Я сам не пойму, – отвечает Герасим.
– Где стучит? – спрашивает приехавший Василий Сергеевич.
– В беседке, – говорю.
– Начинается, – сказал Василий Сергеевич, входя в кухню.
Борода у доктора Иван Ивановича в инее. Брови, усы у гостей заледенели. Лица красные, озябли. Раздеваются, входят и лезут к камину греться. Доктор Иван Иванович советует сейчас же чай глотать, только без коньяку.
– Ну уж это извините, – говорит Кузнецов. – Эти ваши научные штучки бросьте…
– Это вопрос спорный, – говорит профессор Камчадалов.
– Это для вас спорный, – ответил доктор. – Алкоголь вреден.
– Вздор! – сказал резко Павел Александрович, наливая в чай перцовку.
Доктор, впрочем, не возражал и тоже лил ром в чай.
– Наука свидетельствует истину, всегда только истину, – говорил профессор-блондин, наливая в чай коньяк.
– Наука, какая наука?.. Ваша философия не наука…
– То есть как же это не наука? – сморщив брови и подбоченившись, спросил профессор Камчадалов. – А что же?
– Белиберда, – ответил Кузнецов.
– То есть как это? – ощетинились оба профессора.
«Батюшки, – думаю я, – поссорятся, непременно поссорятся».
Вошел Герасим и поставил на стол большую миску.
– Садитесь, – предлагаю я. – Уха. Герасим Дементьич, зови всех. Садитесь за стол.
За стол сели все. Последними пришли тетушка Афросинья и Дедушка. Профессоров я посадил отдельно от Василий Сергеевича, на другую сторону стола, а то поругаются.
Приближался Новый год. Новые мои знакомые, профессора, были очень довольны, что приехали на охоту. Блондин, кушая уху, говорил: «Феноменально». Камин пылал. Было жарко в комнате, и я открыл форточку в окне в комнате рядом.
На часах было без трех минут двенадцать. Павел Сучков, держа стакан вина в руках, встал и, посмотрев на часы, сказал:
– Охоту понять надо. Да-с! Охота – это отцов наследство…
Часы били двенадцать.
– С Новым годом!.. – говорили гости.
В это время в форточку из темного сада донесся какой-то стук, как будто кто-то плясал в беседке.
– С Новым годом!.. – говорили гости.
– С Новым годом! – отвечаю я.
– Герасим Дементьевич, – спрашиваю его, – а что это там стучит?
– А кто его знает. Я ходил глядеть – не видать ничего, темно… Чисто лошадь,
