Никита Хрущев - Сергей Хрущев

- Зайдите!

Захожу. Чувствую: он весь в напряжении, ждет моих разъяснений.

- Ну что?

- Ваше распоряжение выполнил.

- Но ведь он был болен!

- Пришлось воспользоваться его приглашением. Вы же приказали.

- Вы представились?

- Конечно. Показал ему удостоверение и все объяснил.

- Что именно?

- Сказал, что интересуюсь степенью участия Сергея Хрущева в их совместной работе. Расстались по-доброму, он обещал больше не претендовать на авторство и предоставить эту честь Сергею Хрущеву. Хотя, если откровенно вам сказать, Александр Николаевич, Хрущев безусловно, замахнулся не на свое.

Шелепин улыбнулся, и мне показалось, у него отлегло от сердца. Видимо, он и сам боялся за исход моих переговоров. Уверен, все это не он придумал, просьба, скорее всего, исходила от Сергея, а возможно, от самого Никиты Сергеевича".

Прочитав этот пасквиль, я сразу вспомнил прозвучавшие в октябре 1964 года из уст Шелепина голословные обвинения в присвоении мне без защиты докторской степени, - очень уж они похожи, как бы написаны одной рукой. Поначалу я решил не реагировать, - всякому непредвзятому читателю ясно, что это ложь, иначе обвинения прозвучали бы куда конкретнее, неотразимее. И я снова ошибся. Рассказ Бобкова пошел гулять по российским изданиям, и уже воспринимается публикой за истину в последней инстанции. И снова мне приходится оправдываться. Собственно, оправдываться стало возможным благодаря двум ошибкам, вернее, профессиональному недосмотру Бобкова. Почему-то в свое время Шелепин, а за ним все его приближенные считали меня физиком, хотя моя специальность управленца ничего общего с физикой не имеет, она ближе к математике. По старой памяти называет меня физиком и Бобков. Хотя какая, казалось бы, разница, физик или нефизик, но дело еще и в том, что я никогда не гнался за авторскими свидетельствами, выдаваемыми за изобретения или, тем более, за открытия. Оформление этих бумаг - дело хлопотное, а ничего по-настоящему оправдывающего затраты времени на оформление документов мне за свою жизнь придумать не удалось. Все мои авторские свидетельства коллективные, полученные на работы, выполненные в отделе. Оформлял их обычно один из авторов, любитель этого дела, на счету которого числились сотни свидетельств. Да и таких, с позволения сказать, изобретений с моим участием наберется не более десятка. Нет у меня и статей, описывающих серьезные открытия. Не сложилось. Не открылась во мне жилка, из которой произрастают те, кого называют генераторами идей. Моя стезя - распознание в массе казалось бы заманчивых предложений того единственного "жемчужного зерна в навозной куче", которому принадлежит будущее, разработка его, доведение до ума, воплощение этой уже сгенерированной кем-то идеи в жизнь. Поверьте, это тоже очень увлекательно. Но тогда спрашивается, чего же добился от анонима Бобков? Ничего. Не появилось никаких сенсационных публикаций за моим именем. А это могло бы стать единственным возможным результатом переуступки мне чужих лавров. Поэтому не называются в книге ни имена, ни даты, иначе ложь опровергалась бы с порога. Теперь же только от противного, отсутствием результата и можно доказать, что Бобков, как и прежде, занимается инсинуациями.

Однако я отвлекся, мой экскурс в историю слишком затянулся. Когда через год отец начал вновь диктовать мемуары, ему стала помогать мама. Она умела печатать на машинке, одновременно редактируя текст. Дело пошло лучше, качество повысилось, но скорость продвижения работы отца не устраивала: до конца жизни в таком темпе обработать надиктованный текст не представлялось возможным.

Тогда-то к работе над мемуарами подключился и я. Первоначально предложил отцу обратиться в ЦК и попросить выделить в помощь машинистку и секретаря.

- Ведь это не частное дело. В мемуарах должен быть заинтересован ЦК. Это история, - убеждал я его.

Обращаться туда он отказался:

- Не хочу их ни о чем просить. Если сами предложат - не откажусь. Но они не предложат - мои воспоминания им не нужны. Только помешать могут.

Решили, что работать будем самостоятельно и помощи просить не станем.

Забегая вперед, скажу, что вскоре вся работа по расшифровке и редактированию свалилась на меня. При жизни отца я успел обработать 1400 машинописных страниц. Постепенно выработался определенный темп. За день, не разгибаясь, удавалось осилить не более десяти страниц. И хотя я очень старался, результаты, по мнению отца, были не слишком впечатляющи.

С первых шагов возникли проблемы, и главная среди них - где найти доверенную и опытную машинистку. Ведь нужна была уверенность, что материалы не пропадут и не попадут в чужие руки. Задача оказалась не из легких. Своими сомнениями я поделился с друзьями - Семеном Альперовичем и Володей Модестовым. Обсудив ситуацию, мы нашли такого человека - Леонору Никифоровну Финогенову. Она тогда работала у нас на предприятии в выпускном цехе, часто выезжала с нами в командировки на полигоны. Отличный специалист и честнейший человек. Я обратился к ней с этим предложением, и Лора согласилась. Осталось решить технические вопросы. Машинку я купил в магазине на Пушкинской улице. Четырехдорожечный магнитофон "Грюндиг" у меня был. Мы только приспособили к нему наушники. Работать решили у меня на квартире, поскольку я считал невозможным выпускать пленки из своих рук.

Помню, осенним вечером 1967 года Лора пришла ко мне домой на улицу Станиславского. Долго приспосабливали магнитофон и машинку, чтобы было удобно включать-выключать звук и синхронно печатать. Опыта такой работы ни у нее, ни у меня не было. Подгонка заняла немало времени. Наконец все устроилось - и работа началась.

Несмотря на свою высокую квалификацию, Лора явно отставала от текста. К тому же некоторые слова звучали неотчетливо. То и дело приходилось останавливаться, возвращаться назад. Через час стало ясно, что так дело не пойдет. В подобном режиме можно напечатать несколько десятков, на худой конец - сотню страниц. У нас же впереди многие сотни и даже тысячи. Мы приуныли.

Время незаметно подкатилось к ночи. Для первого раза мы решили остановиться. Пошли пить чай. Разговор все время вертелся вокруг волновавшей нас темы. Выхода не было - работу приходилось переносить на дом к Лоре, поскольку там у нее будет больше времени.

В начальный момент работы над мемуарами "кому следовало" пока еще не интересовались нашими персонами, и перебазирование оргтехники в Реутово не привлекло постороннего внимания.

С того дня дело пошло быстрее. Отец диктовал по нескольку часов в день. Лора печатала быстро и все-таки не успевала за ним. Я совсем задыхался. Редактировал, правил каждую свободную минуту дома и на работе, в будни и в выходные, с утра до позднего вечера. Но как бы то ни было, я не поспевал за ними и все же торопил Лору. Боялся, что не успеем. Что-то подсказывало: не может все идти так гладко.

Отец диктовал по памяти, не пользуясь никакими источниками. И даже не потому, что подбор литературы был затруднен чисто технически. С этим я кое-как справился бы. Но отец привык к живой практической работе с людьми и "рыться не имел охоты в пыли бытописания земли". Надеялся он только на себя, на свою память, и, нужно признать, она у него была феноменальная. Как он мог удерживать в голове такое количество информации: событий, мест, имен, цифр? И донести их до слушателя почти без повторов и путаницы?

Постепенно отец привык к работе со мной, и в тексте диктовки все чаще появлялись обращения ко мне:

- Я говорил о поездке в Марсель и забыл фамилию сопровождавшего правительственного чиновника. Сейчас вспомнил - Жокс. Я правильно его назвал? Да, да, Жокс. Когда будешь править, вставь в нужном месте.

Или:

- На съезде Болгарской компартии ко мне подошел член румынской делегации, забыл его фамилию (далее следует описание его внешности). Надо посмотреть и вставить фамилию.

Требовали проверки номера армий в военном разделе. Ошибок тут было немного. Отец был на удивление точен. Это можно объяснить одним - события тех лет глубоко врезались в память. Верны были и цифры, и имена, и даты.

Ошибался он, когда по памяти пытался выстроить последовательность событий во время какого-нибудь государственного визита. Так было, скажем, с рассказом о поездке с Булганиным в Бирму в 1955 году. Отец пытался восстановить, кто и где их принимал, откуда и куда они поехали. Обычно человек вообще таких вещей не помнит, а отец держал канву в памяти, безбожно путая при этом, в каком городе их встречали национальной греблей, а в каком - парадом со слонами. Расставить все по местам предстояло мне, что я и делал, сверяя текст с опубликованными в прессе отчетами.

Время от времени отец просматривал готовые куски, делал свои замечания, я их тут же записывал, обычно на обороте страниц исходного текста, для последующей перепечатки. Изредка я предлагал отцу свои дополнения или уточнения; то, что он одобрял, тоже вносилось в текст. Отец работал серьезно, помногу. Он диктовал по три-пять часов в день в два приема - утром и после обеда.