Двое для трагедии - Анна Морион

Вайпер волнуется из-за того, что я не выхожу из комнаты, из которой не исходит ни единого звука. Она волнуется за меня. Мне вспомнились слезы на ее глазах, когда Вайпер отпускала меня, ничего не спрашивая, не настаивая. Она просто отпустила меня, и я был благодарен ей за это. Я пообещал себе, что никогда более не доведу себя до такого состояния, и буду исправно пить кровь каждые даже не четыре, а три дня.

Когда наступила ночь, я взвалил на плечи труп, осторожно спустился с дерева и, крадучись по темным узким переулкам и не оставляя после себя ни одной улики или следа, добрался до выхода в лес и стрелой побежал туда. Там я зашел в самый глухой угол, выкопал глубокую яму (лопату я взял во дворе одного из ближайших к лесу домов) и сжег труп вместе со своим свитером и рубашкой, на которую, все же, упала пара капель крови, когда я нес на плечах труп.

Сжечь – наилучший вариант заметания следов. Нет тела – нет преступления. Возможно, скоро семья моей жертвы подаст в розыск, но искать будет уже некого и нечего – его тело превратилось в обугленные останки. Достать огонь и устроить костер – нет ничего легче: стоит лишь посетить ближайшую автозаправку и «одолжить» там канистру или две бензина. Одна искра, упавшая на тело от столкновения двух камней, – и огонь пожирал все, что я приказывал ему пожрать.

После того, как я избавился от трупа и убедился в том, что уничтожил все следы моего преступления, я добрался до дома Владиновичей так же незаметно, как и покинул его. Попав в свою комнату тем же путем, каким уходил, я пошел прямиком в душ, чтобы смыть с себя отвратительные воспоминания и запах крови и костра. Затем я почистил зубы, чтобы во рту не осталось вкуса крови, и надел новую чистую рубашку. Едва я застегнул последние пуговицы, как услышал тихий стук в дверь.

Я открыл: на пороге стояла Вайпер. Она держала в руке свечу – бледная, с покрасневшими глазами, говорившими о том, что она плакала из-за меня.

– Седрик! Тебе лучше? – срывающимся шепотом спросила она. Свеча в ее руке задрожала.

Я понял, что Владиновичи-старшие уже спали, и лишь Вайпер не спала и ждала момента, чтобы узнать, стало ли мне лучше. Но я не мог разговаривать с ней – я чувствовал себя негодяем, грязью, я хотел провалиться сквозь землю.

– Да, Вайпер, не беспокойся и ложись спать, – только и смог сказать я твердым, нетерпящим возражений голосом. – Завтра я все тебе объясню.

– Хорошо, – тихо сказала Вайпер. – Спокойной ночи. – Она медленно пошла в свою комнату.

Я возненавидел себя еще больше: я грубо прогнал ее, и теперь она будет мучиться всю ночь и думать о том, что она сделала не так, чем заслужила мой строгий тон.

– Я люблю тебя, – сказала Вайпер перед тем, как закрыть дверь в свою комнату.

– И я люблю тебя! – с горечью, тихо сказал я, но она уже закрыла дверь и не услышала моих слов.

Вновь заперев дверь, я рухнул в постель, проклиная себя и свою вампирскую сущность.

***

Седрик ушел. Точнее, сбежал.

Я была в ступоре. Передо мной все еще стояли его глаза, горящие лихорадочным огнем. Седрику стало плохо – у него начался какой-то приступ, но он не дал мне помочь ему. Но почему он не рассказывал мне о том, что у него бывают такие приступы? Почему он скрывал их? Может, он стыдился признаться в этом, думая, что я могу посчитать его больным и неполноценным? Если это так, то как же плохо он знает меня!

Мне стало дурно: голова закружилась, в глазах потемнело. Я ничего не понимала, не могла сосредоточиться, не могла понять, почему я стою и смотрю на пустую лестницу, по которой только что поднялся на второй этаж Седрик. Как сквозь туман я услышала голос мамы, звавший нас обедать, и машинально побрела в столовую. Но, вместо столовой, я вдруг оказалась во дворе, села на старую деревянную скамейку и, облокотившись на ее спинку, закрыла глаза, чтобы забыться, ничего не видеть и не слышать.

«Получается, я ничего не знаю о Седрике. Почему он не сказал мне? Почему не позволил мне помочь, не позволил остаться с ним? Почему он приказал мне не тревожить его и оставить его наедине с собой? Он не доверяет мне?» – пронеслось в моей голове, и я поморщилась, как от боли.

Вдруг чье-то прикосновение к моей ладони вернуло меня в реальность.

Я открыла глаза, и дневной свет ослепил меня: рядом со мной на скамейке сидел мой отец, положив свою руку на мою.

– Это ты, папа, – тихо сказала я.

– Ты замерзла, – сказал отец и, сняв с себя дутую куртку, заботливо закутал меня в нее. – Почему ты сидишь здесь одна? Где Седрик?

– Мне не холодно. Я вообще не чувствую холод, – ответила я, не взглянув на него.

– Что случилось? – обеспокоенным тоном спросил отец.

Не знаю, что отражалось на моем лице, но отец понял, что мне было плохо.

– Я в порядке, – попыталась соврать я.

– Вы поссорились? – тихо спросил он.

– Нет, что ты. Седрик очень устал в дороге. Он всю ночь не спал, но сейчас очень захотел спать. Он передал вам с мамой самые искренние извинения и ушел наверх, – вновь солгала я.

Я не желала рассказывать отцу о том, что Седрику стало плохо. Зачем? Чтобы отец посчитал его сумасшедшим или слабаком?

– Конечно, пусть отдыхает, – спокойным тоном отозвался отец.

– И я тоже прилягу, – еле слышно, скорее себе, чем ему, сказала я.

– Да, иди в дом. Ты замерзла, – еще раз сказал папа.

Улыбнувшись отцу, я поднялась на ноги и взглянула на окно комнаты, в которой сейчас был Седрик. К моему удивлению окно его комнаты было распахнуто настежь. Я с тревогой подумала о том, зачем Седрику понадобилось открывать окно в такой холод, но не смогла ничего придумать, чтобы оправдать это, кроме как, что ему захотелось подышать свежим воздухом.

– Я пойду, – тихо сказала я, сняв с себя папину куртку и отдавая ее ему.

Поднявшись в свою комнату, я действительно легла на кровать и укрылась теплым одеялом. Но я не спала, а лежала на боку и смотрела в окно, за которым редкими большими хлопьями падал снег. За окном потемнело. По моим щекам медленно скатывались слезы, падая на одеяло и впитываясь в него.

Седрик попросил не беспокоить его. Попросил? Приказал! И я терзалась мыслью: нарушить ли свое обещание и проверить, как он там? Или подождать до утра, пока он не выйдет сам?

Наконец, чувство страха за его здоровье победило во мне страх перед последствиями. Я должна была