Родина - Анна Караваева

— А, это ты, Зятьев! — узнал Чувилев.

— Ну, я. Что за прорва! Которую ночь и я тоже не сплю! — пробурчал Зятьев, присаживаясь на край чувилевской кровати.

Вспышка молнии осветила его встрепанные, как светлая овчина, волосы, безусое, еще ребячье, толстощекое лицо с мясистым носом и всю его тяжеловесную фигуру в майке.

— Не сплю и не сплю, хоть зашей мои глаза! — почесываясь, зашептал Зятьев. — Да вы еще здесь со своими разговорами! Так вот и вижу наше село, колхоз… как мы дома жили. Вдруг ка-ак запылает пожарище, ка-ак засвистит огонь… у-у!

— Значит, сильно бомбили вас? — спросил севастополец.

— Вспомнить страшно! — шумно вздохнул Зятьев, — И бомбили, и зажигалки бросали. Сколько их летело, я не считал. Как бомба-то взвыла, мы с мамкой на улицу выскочили, прямо как полоумные. Ночь была темная, народ бежит отовсюду, все плачут, трясутся. И мы побежали. Две бомбы за околицей упали, колхозные сараи загорелись. Все к колодцу побежали, тушить начали — сараи были хорошие, новые. А пока сараи тушили, фашисты по всему селу зажигалок набросали. Село-то наше горит, мамка тут ка-ак закричи-ит: «Детушки мои-и!» И понеслась домой, а дом наш пылает, что солома. А дома-то ребята спали… Мать бежит, словно ума лишившись, взбегает на крыльцо — и прямо в дым, в огонь кинулась! Тут я догнал ее, ворвался в сенцы, да ка-ак обдало меня искрами… Потолок рухнул! Не помню, как я уполз. Вот так и жив остался, не знай для чего, один-одинешенек на свете.

Зятьев тяжко вздохнул.

— Село наше было трактовое, большое. Все начисто сгорело. А теперь, гляжу, сошлись мы тут один другого бездомнее.

Его большое тело тяжело закачалось в ночной мгле. Он вздыхал и глухо стонал.

Вдруг Толя Сунцов поднялся с кровати и сердито бросил:

— Ну, разошлись! Спать людям не даете… Безобразие!

— Ладно, ладно, — смущенно прошептал Чувилев. — Сейчас кончим.

«Да, тут что-то надо делать!» — подумал он.

— Толь, а Толь! — шепотом позвал он Сунцова. — Ты не спишь?

— Не спится что-то.

Чувилев присел на край постели и зашептал над ухом своего приятеля:

— Ребята приехали тру-удные, как бы нам из-за них не оскандалиться. Один в Севастополь обратно хочет бежать, другой о колхозе своем тоскует.

Сунцов лениво, едва слышно поддакивал торопливому рассказу. Наконец Чувилев решительно встряхнул друга за плечо.

— Слушай, Толька! Вот ты говорил вчера: «Зачем мы с ними возимся, словно они слабые?» Знаешь, эвакуация и на втором году войны ведь тоже трудна, как и наша была.

— Да, пожалуй, — согласился Толя.

— Если мы их не пожалеем и им не поможем, мы сами запутаемся с ними — хуже некуда.

— Обязательно поможем! — решительно уверил Толя.

Сунцов лежал с закрытыми глазами, напряженно вытянувшись в странном бодрствовании, когда лень было даже бровью шевельнуть. Лицо Юли с заплаканными глазами вдруг вспомнилось ему, и незнакомая тоска разлилась в его груди.

Небо в окне уже голубело, и в наступившей тишине чуть дышал предрассветный ветер.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

КЛЮЧ

Ольгу Петровну Шанину вызвали в комитет женщин-активисток Лесогорского завода. Она вернулась оттуда к вечеру, мрачная и растерянная.

Олимпиада Маковкина, сидя на ступеньках крыльца, встретила новую знакомую сочувственным вопросом:

— Что, видно, не сахарный разговор был?

— Д-да… Спрашивали о моей специальности и в каком цехе желаю работать, — понуро ответила Шанина, садясь на крыльцо рядом с Юлей.

— Ну уж, у них как водится — всех бы в цеха свои затащить! Садись, садись, умаялась, поди? Кто тебя допрашивал? Поди, «сама»?

— Кто это «сама»?

— Директорша. Ну, Варвара Сергеевна, Пермячиха…

— Да, жена директора говорила со мной, и еще одна была, такая же, как она, полная, русая..

— А… это Лосева Наталья Андреевна, старая подружка Пермячихи. А я вот им не далась, не пошла в ихний цех — и баста! Буду с ребятами здесь грызться, а в цехи, к станку, не пойду! У меня детишек четверо. Пусть благодарят, что в общежитии околачиваюсь. Ну, с чем же они насчет специальности к тебе приставали?

— Ах, знаете, моя специальность здесь ни при чем! — горестно вздохнула Шанина.

— Ты кем же была-то?

— Продавщицей в парфюмерном магазине. Ну, знаете, духи, пудра, одеколон… В нашем городе был замечательный грязевой курорт, курзал, музыка, концерты каждый день. Публика все очень культурная, из Москвы, из Ленинграда. Магазин наш совсем близенько от грязелечебницы. Идут больные с процедур, зайдут в магазин. Они любезны со мной, я с ними… Ну, как добрые знакомые. Форма у нас была: шелковая кофточка и шелковый же фартучек, знаете, нежносалатного цвета, а юбка синяя. Прическа, конечно, перманент.

— После такой сладкой жизни тебе здесь круто придется! — зловеще усмехнулась Олимпиада.

— Зачем вы так говорите? — робко возмутилась Юля.

Сознание, что им обеим не с кем, кроме этой бабы, отвести душу, наполнило ее тревогой.

«Мы здесь как заживо погребенные», — с ужасом подумала Юля и закрыла лицо руками.

— Вона как, испугалась! — по-своему поняла Олимпиада. — Здесь, девка, начальство тебя так приструнит, что не вздохнешь.

Олимпиада стала рассказывать о своей довоенной жизни.

— Эх, теперь вспомнить только да облизнуться! Ну, конечно, бражка всегда была своя. Уж это я варить мастерица! Так, скажи на милость, дознались потом наши заводские до моих дел, стали моего мужика травить. А он у меня рыхлый да боязливый, начальству отвечать не умеет, день-деньской на заводе толчется. По мне черт с ними, с заводскими-то, я бы и посейчас варила да варила: питье есть, так и питухи найдутся… Да одна-то ведь не управишься, помощница нужна, верно, девка? — и Олимпиада вдруг многозначительно подмигнула Ольге Петровне.

— Я вас не понимаю, — смутилась та.

— Ох ты, младенчик! — хихикнула Олимпиада и, придвинувшись ближе, зашептала: — Тебя в помощницы зову! Девчонка-то пусть на завод идет, а ты больной скажись: неприспособленная, мол, к машине. И давай-ка, милая, на пару робить: одна варит, другая дарит… сбывает то есть. Охотники найдутся. Ну, по рукам, значит?

— Что вы, что вы! — испугалась Ольга Петровна и отвернулась.

— Подумаешь! — обиженно сказала Олимпиада. — Как знаешь. Однова по чести просят, а другоряд, может, ты мне сама поклонишься, да я-то уж и бровью не поведу.

Она встала, коротконогая, широкая, как печь. Ее маленькие глазки желтели так ехидно и злобно, что Юле стало страшно при мысли, что тетке придется поклониться завхозихе.

— Этакая подлая растопыра! — успела шепнуть Ольга Петровна на ухо племяннице.

Юля горячо кивнула в ответ.

— Эко, — изумилась вдруг Олимпиада, — кто это к нам?.. Да это Чувилев с мальчишками… Что-то опять выдумали. Да тут и Артемка Сбоев и Нечпорук… Вона Невьянцев топает, старичина, вот связался черт с младенцами! Батюшки, тут и Пластунов сам, тут и Тимофей-сундучник, туда же прется! Все, как на свадьбу, собрались. Гляньте-ка, скамейки ребята, черти этакие, уже выносят… а гости — на-ко-ся! уже рассаживаются под соснами. Ну, теперь тут целая обедня пойдет! — и Олимпиада всколыхнулась всей своей тушей, спеша уйти.

После смерти жены в конце 1941 года парторг ЦК Дмитрий Никитич Пластунов стал засиживаться в своем служебном кабинете, хотя это и не вызывалось необходимостью. Он все еще не мог подолгу оставаться в уютной, светлой комнате в директорском домике, где все так напоминало ему о жене. В заводском кабинете за широким книжным шкафом все еще стоял клеенчатый диванчик, водворенный туда со времен заводских «штурмов» тревожной и трудной осени 1941 года. Здесь парторг и ночевал теперь частенько.

После трехчасовой беседы с новичками Пластунов вернулся в кабинет, решив заняться новым делом, которое начал месяц назад и уже успел «пристраститься» к нему: это был дневник.

«…За этот месяц обнаружилось, что, право, полезно время от времени остаться часик наедине с самим собой да поразмыслить о многом, что порой кажется простым и обычным. Вот, например, сегодняшнее собрание с новичками. На первый взгляд — ничего особенного. А вдумаешься — есть в этом факте нечто свое, не совсем обычное. Инициаторами этой встречи являются наши молодые кадровики: Игорь Чувилев и Анатолий Сунцов. Оба, приглашая меня «прибыть», тут же объяснили, почему они торопятся поскорее организовать эту встречу: «Новички — ребята трудные», «позор будет для нас, если мы их сразу к делу не приспособим». Затем они сообщили мне о тяжелых переживаниях Игоря-севастопольца, который собирается «бежать к себе на бастион», к матросу Максиму Кузенко. А вот Зятьев боится завода, машин, огня, боится и того, что окажется неспособным, что у него «ничего не выйдет». А девушка-подросток, некая Юля, и ее тетя все время плачут и т. д. И вот ребята, ясно понимая, как вредно для общего дела, «когда люди живут врозь», порешили «поговорить по душам» с новичками. Чувилев и Сунцов, излагая мне план проведения беседы, так же ясно сформулировали ее цель: пусть все новички убедятся, что они вовсе не какие-нибудь несчастные одиночки, а нужные заводу люди! Все это я одобрил, согласился быть председателем — и, право, не пожалел.