Родина - Анна Караваева

Сталевар Нечпорук рассказал, как он «сталь полюбил» и какое это замечательное искусство — теперь, в дни войны, варить танковую сталь. Новички понемножку «разогрелись», осмелели, начали задавать вопросы, а значит и выбирать, к кому им определиться. И определились: колхозник Зятьев пошел младшим подручным к Нечпоруку; кое-кто записался к нашему прославленному слесарю-лекальщику Невьянцеву; Игоря-севастопольца взял под свое крыло Игорь Чувилев, а Сунцов заявил, что возьмет шефство над Юлией Шаниной, — ведь она будет работать в строгом «войске универсалов» Артема Сбоева. И то, что эти юнцы помогали нам, руководителям завода, подобрать «ключ» к каждому новичку, показывает, как быстро поднимается к самостоятельности наше новое поколение! Правду сказал старик Невьянцев, что тридцать лет назад люди жили «немеряным временем», а теперь «каждая минутка золотая».

Кстати, об инженере Артеме Сбоеве. Он сразу начал описывать станки своего механического цеха подросткам, которые совсем не знают завода. Он наговорил столько нового и непонятного, что ребята растерялись… Тогда я прервал его и постарался кратко и в самой доступной форме рассказать нашим новичкам, как дружно, быстро и точно должны работать несколько тысяч людей, чтобы создавать сложные боевые машины — танки. Артем сразу на меня обиделся, надулся, отошел в сторону. Вскоре я его опять втянул в разговор, но он продолжал хмуриться. После беседы он излил передо мной свою обиду. А дело здесь, прежде всего, в одной его слабости: он, если можно так выразиться, уж слишком техник. Наши заводские называют Артема «хирургом машин», — и это верно: благодаря своей замечательной технической фантазии он придумал самые быстрые и успешные способы ремонта и полного восстановления станков и даже агрегатов. Но в этих успехах и корень его слабости. Он гордится тем, что одарен «чувством металла», что «влюблен» в точность и силу его движения, и в простоте души считает, что обладает решительно всем. «А люди?» — спросил я его сегодня. «Ну что ж, люди… примерно, все одинаковы», — ответил он. Я не стал с ним спорить, только сказал: «Обидно мне за тебя, Артем: при твоем техническом таланте и организационном умении — и этакая досадная слабость!» Он опять обиделся: «Мне, товарищ парторг, честное слово, не до тонкостей!..»

…Придя домой, Дмитрий Никитич, как всегда, посмотрел на портрет, что стоял слева от письменного прибора. На него глядело лицо Елены Борисовны. Солнечный день в начале мая 1941 года словно опахнул Дмитрия Никитича своим теплом и той особенной, соленой свежестью, которая бывает в Ленинграде, над Невой. И Нева — будто вчера только это было! — засверкала в его памяти своей серебряно-голубой ширью. Тогда он и жена долго стояли на набережной, у Академии художеств. В то майское воскресенье они возвращались с концерта Елены Борисовны в клубе Балтфлота. Букеты, поднесенные жене моряками, были розданы по дороге детишкам, которые стайками выпрашивали «хоть один цветочек». И наконец остался только букет красных и белых махровых гвоздик, которые Елена очень любила.

— Вот сняться бы тебе так, Леночка! — воскликнул Пластунов.

— Снимемся! Снимемся! — восхитилась она.

Поднимаясь по ступеням набережной, Елена Борисовна глянула вверх, на таинственно-равнодушные каменные лица сфинксов, и приостановилась.

— У-у, какие они темные, холодные!.. Знаешь, они будто без слов говорят: «А мы уже всё, всё видали, мы всё знаем, и все прошли мимо нас… и исчезли!» Ах, нет, вы еще нас не видели… вот, посмотрите! — и Елена Борисовна, подняв вверх задорное, смеющееся лицо, помахала букетом перед сфинксом.

«И я смеялся тогда, и ни тени предчувствия не шелохнулось во мне!» — подумал Пластунов с горечью и ужасом, неотрывно смотря на портрет жены.

Она так и снялась тогда с цветами. Из-под слегка отогнутых вверх полей белой шляпы смотрели на Пластунова большие серые глаза, искрящиеся любовью к нему.

— Куда прикажете мне смотреть? — шутила она у фотографа.

— Да хоть бы на вашего мужа, — посоветовал тот.

— Вот очень хорошо! — обрадовалась Елена Борисовна и послала Дмитрию Никитичу полный счастья взгляд, который и запечатлелся на портрете.

Будильник, тикал на столе, с заводской ветки доносились гудки паровоза. Но Пластунов не слышал ничего и уже не помнил ни об Артеме, ни о мальчиках.

А мальчики у себя в общежитии как раз говорили о нем, спорили. Игорь-севастополец хвалил Пластунова и презрительно говорил об Артеме Сбоеве:

— Подумаешь, какой… Сразу начал нас учить: станок такой-то, аг-ре-гат такой-то! Ква-ли-фикация, разряд, бригада. Скука! А Пластунов, небось, все понял и остановил этого твоего Артема.

— Остановил, чтобы ему же помочь, — заступился за своего любимого руководителя Игорь Чувилев.

— Да, но твой Артем ничего не понял и надулся… Да да, не заступайся, я все заметил!

Все в словах Артема Сбоева казалось севастопольцу настолько же неинтересным, насколько у Пластунова все выходило «по-морскому» интересно. Игорю Семенову казалось, что Артем в чем-то даже притворяется: можно ли так увлекаться разными станками, агрегатами и мощностями, которые представлялись Игорю Семенову бесформенными, тяжелыми нагромождениями металла! Механический цех, который так расписывал Артем Сбоев, виделся Игорю пыльным, тесным и душным, как чулан. Вообще Артему он не верил и не хотел его признавать. Будущее, лично для него, Игоря Семенова, оставалось тоже непонятным и тесным, как и механический цех, в котором, очевидно, придется работать. Но разве он сможет работать у разных там сверлильных и фрезерных станков?.. И вообще зачем он здесь, зачем?

«Как бы он в самом деле не убежал отсюда!» — встревожился Чувилев и вдруг понял: если бы Игорь Семенов действительно убежал в Севастополь, непоправимый позор пал бы на его голову.

«Еще инструктор называется!..» — тревожно подумал о себе Чувилев.

«Попробую с Толей поговорить!» — уже бодрее решил он, но, глянув в сторону друга, чуть не вскрикнул от досады: Сунцов неотрывно следил за Юлей и никого, кроме нее, не замечал. Тетка и племянница Шанины примостились на узенькой скамейке у стены. Сунцов не сводил глаз с молчаливой Юли.

«Влюбился! — со злобой, стыдясь самого этого слова, додумал Чувилев. — Влюбился он в эту девчонку…»

Вздрогнув от негодования, Чувилев отвернулся, чтобы не видеть Юли. Он презирал ее и ненавидел, как вора, — эта девчонка отняла у него внимание самого близкого друга и сидит себе, как ни в чем не бывало!

Не сводя глаз, Толя следил за Юлей, покоренный тревожной жалостью, которую она возбуждала в нем. Девушка сидела в той же позе: стиснув руки на коленях и вжав голову в плечи, неловкая, растерянная. Ее маленький, беспомощно полуоткрытый рот, робкое помаргивание ресниц и жалобно застывший взгляд напоминали Сунцову испуганного ребенка. Толе хотелось подойти к ней и сказать: «Чего ты боишься, ведь все идет хорошо!» Он понимал, что на Юлю заразительно действует настроение Ольги Петровны. Мрачно склонив к плечу черноволосую голову с растрепанным «перманентом», Ольга Петровна словно застыла в холодном равнодушии, и весь вид ее показывал, что сидит она здесь только потому, что ей вообще деваться некуда.

«Дура! Мещанка! — мысленно грозил Ольге Петровне Сунцов, в упор взглядывая на нее. — Запугала она Юлю, заразила своими скверными настроениями».

Сунцов думал о Юле, как взрослый и уже опытный человек о слабом ребенке, который не может жить без его помощи. Завода она не знает, работать не умеет, а ей придется иметь дело со сменным мастером механического цеха Артемом Сбоевым. Все они уже давно привыкли к Артему, вожаку бригады «маленького войска универсалов», как любит он называть молодежь, работавшую с ним еще в ремонтном цехе. Артема Сбоева все уважают, — недаром же при переводе Артема из ремонтного в механический цех всех его «универсалов» приняли там с распростертыми объятиями. Но Артем, понятное дело, дорожит своей «маркой» и, умея учить, умеет и требовать; случается, бывает крут и резок.

Да, Толя Сунцов возьмет шефство над Юлей Шаниной, поможет ей освоить станок и добьется того, что Артем Сбоев похвалит ее. А когда ее похвалят, она сразу почувствует себя в цехе своим человеком, а не случайным пришельцем.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

НОВАЯ СУДЬБА

Когда Юля Шанина на другой день утром пришла вместе с Сунцовым в механический цех, сердце в ней пугливо сжалось. Солнечный свет, падающий сверху широкими потоками, черные переплеты конструкций, парящие над цехом краны, длинный проход, рассекающий надвое этот непонятный мир движущегося металла, — все казалось неправдоподобным, как видение во сне. Юля стояла растерянная и чужая этому новому, могучему миру.

— Боже ты мой! — вздыхала позади Ольга Петровна. — И что мы здесь будем делать, что мы умеем?