Ад - Александра Маринина

«Белочка! — осенило Камня. — Ну конечно же, все дело именно в ней. Как я сразу-то не догадался, старый пень? Ворон влюблен в нее, но близости у них быть не может, они по-разному устроены. Они просто дружат, очень нежно и тепло, но интима между ними нет. Вот Ворон и задается вопросом, это у них любовь или просто добрососедские отношения. Как там Змей говорил? Отрицание ценности того, что не получается или недостижимо. Надо же, как интересно бывает: Ворон со Змеем столько лет не общался, а говорит практически его словами. Леля слишком сильно верит в то, что пишут и показывают в кино, поэтому ждет от близости невесть чего. С ума можно сойти! Ведь один в один то, что Змей мне говорил про мифы, которыми напичкана мировая культура. Может быть, это и есть иллюстрация тезиса о том, что идеи носятся в воздухе? Но чтобы Ворон думал так же, как Змей… Нет, немыслимо! И тем не менее — факт».

— Я еще вот что хотел уточнить. Ты утверждаешь, что Люба только после того, как Геннадий заболел, впервые спросила Ларису про отца Костика. Так?

— Ну, — подтвердил Ворон. — А что? Так и было. Спросила.

— Неужели действительно в первый раз? — не поверил Камень. — Костику уже два года. Неужто Люба за два года ни разу не поинтересовалась, чей это ребенок? Как-то не верится. Она же в Ларисе такое деятельное участие принимает, переживает за нее, заботится, а такой важный вопрос ей ни разу не задала.

— Моя Любочка хорошо воспитана, в отличие от тебя. Кто отец ребенка — это такой деликатный вопрос, который приличные люди стараются не задавать, хотя, конечно, жгуче интересуются. Люба все ждала, что Лариса сама расскажет, но, видать, не дождалась. И потом, какое это имеет значение для Любы-то? Для нее важно только то, что у Ларисы нет мужа и некому ей помочь, а уж почему у нее этого самого мужа нет — это дело десятое.

— Тоже верно, — вздохнул Камень и глубоко задумался.

Из задумчивости его вывел робкий голос Ворона:

— Камешек, а Камешек?

«Ну точно, сейчас начнет чего-нибудь просить или признаваться в ошибках и каяться, — подумал Камень. — Ишь ты, «Камешек». А как что, так сразу «дубина стоеросовая» или «пень замшелый». Подхалим».

— Чего тебе?

— Лелю жалко, — проныл Ворон. — Ведь правда же?

— Не знаю, — равнодушно ответил Камень. — Мне не жалко. Чего ее жалеть? Молодая, красивая, здоровая, образованная, родители живы, жилье есть, с голоду не помирает. У нее все в полном порядке. Не вижу никаких оснований для жалости.

Камень чуял, к чему дело идет, но упорно делал вид, что ни о чем не догадывается.

— А Вадим? Ведь у них такая любовь!

— А что Вадим? Вадим женился на своей условной беременной девушке, как делают все порядочные мужчины.

— Но он же ее не любит! Он Лелю любит!

— Это ты с чего так решил? С того, что между ними искра пробежала? Как пробежала, так и убежала, — ехидно скаламбурил Камень. — Искра убежала, а беременная жена осталась, вот и весь сказ. Не морочь мне голову.

— Нет, буду, буду морочить! — взвился Ворон. — Это большая настоящая любовь, это подлинное чувство, которое может сделать людей счастливыми! И ты не имеешь права закрывать на это глаза! Ты должен вмешаться!

— Я — что? — Камень зло прищурился. — Я должен? Кому? Тебе, что ли?

— Мировому порядку ты должен! Истинной любви ты должен, вот кому! Люди, самой природой предназначенные друг для друга, просто обязаны встретиться и быть вместе, иначе мироздание рухнет. Ну пожалуйста, Камешек, сделай, как я прошу. Пусть у Вадима не будет беременной невесты, чтобы ему не пришлось на ней жениться. Пусть Леля познакомится с ним хотя бы на день раньше того момента, когда та девушка сделается беременной. Пусть они поженятся и будут счастливы. Ну что тебе, жалко?

— Нельзя, — отрезал Камень. — И не проси.

— Но почему?

— Я тебе тысячу раз объяснял. Нельзя — и всё. Пусть идет как идет. А вдруг жена Вадима беременна гением, который сделает важное научное открытие и спасет человечество? А вдруг… Да мало ли. Не буду я перед тобой бисер метать, мы с тобой уже столько раз это обсуждали, что даже скучно. И не поднимай больше этот вопрос.

— Ты злой, — обиженно заявил Ворон. — И недобрый.

— Да, — согласился Камень. — Я такой. Но я, кроме того, еще и умный, и справедливый, и дальновидный. А ты — нет.

— Камешек…

— Я всё сказал. Или давай дальше смотреть, или лети к своей белочке, а мне на мозги не капай.

Ворон понурился, попереминался с лапки на лапку.

— Ладно, давай смотреть. Только чур — я сразу в двухтысячный год полечу, ладно? Мне в девяносто девятом надоело, когда мы с тобой сериал про спортсмена смотрели, на девяносто девятом надолго застряли, у меня от этого года уже оскомина, я там все наизусть знаю до последнего дня, до отставки Ельцина. А в двухтысячном уже Путина выбирали, там как-то поживее дело пошло. Хорошо? Не возражаешь?

— Не возражаю. Только смотри, насчет Романовых ничего важного не пропусти.

В качестве руководителя службы экономической безопасности Любовь Николаевна Романова чувствовала себя отлично. Тут было где развернуться ее деловой фантазии и интуиции и было на чем применять огромный опыт и глубокие знания. Андрею Бегорскому не пришлось жалеть о принятом решении.

Теперь она часто задерживалась на работе и иногда приезжала домой даже позже Родислава. Приезжала — и вставала к плите, бралась за тряпку и пылесос, стирала, убирала, гладила, спать ложилась далеко за полночь, вставала рано и все время не высыпалась. Иногда она чувствовала, что больше не может бороться со сном, и договаривалась с Бегорским, что возьмет свободный день среди недели, а в воскресенье выйдет на работу.

И в воскресенье, 27 августа 2000 года, Люба сидела в своем кабинете, который теперь располагался уже не на шестом, а на четвертом, «руководящем» этаже административного здания холдинга «Пищевик», и составляла план внеочередной проверки Иркутского филиала, где, как ей казалось, шли хищения. Около половины шестого позвонил отец.

— Любочка, ты где?

Вопрос был закономерным: отец звонил на мобильный телефон.

— Я на работе.

— Почему в воскресенье?

— Много работы, папа. Как ты?

— Не обо мне речь. Любочка, ты ничего от меня не скрываешь?

— Господи, папа, — рассмеялась она. — Что я могу от тебя скрывать? Я на работе, можешь перезвонить на городской телефон и проверить.

— Я не об этом. Ты ничего не слышала? Ничего тревожного?

Люба растерялась. В чем дело? Что отец имеет в виду?

— Телевизор не работает, все телепрограммы отключаются, НТВ пропало, «Культура» не показывает, а теперь уже и Первого канала нет, и «России» тоже. Люба, скажи прямо: началась война? На нас напали? Где ты на самом деле?

Ей стало страшно. Во время работы она не включала ни телевизор, ни радио, посторонние звуки мешали сосредоточиться. А вдруг, пока она тут сидит и пишет планы, случилось что-то страшное? Или у отца просто забарахлил телевизор? Или антенна на крыше дома сломалась? Надо немедленно проверить.

— Сейчас, папа, минутку, я проверю.

Она поискала на заваленном бумагами столе пульт, нашла, нажала кнопку. Ни по одному каналу трансляции не было. Люба почувствовала, как сердце оборвалось на мгновение и снова забилось, но уже не в груди, а где-то в горле. Значит, дело не в телевизоре и не в антенне. Она включила радио. Ведущий мирно беседовал с гостем студии о причислении к лику святых Русской Православной церкви последнего российского императора Николая Второго и членов его семьи. Канонизация состоялась дней десять назад на Архиерейском соборе, новость не была свежей, и это как-то успокоило Любу. Значит, ничего более острого на текущий момент не произошло. На всякий случай она нажала кнопку и переключила канал и сразу услышала:

— …Возгорание произошло около пятнадцати часов по московскому времени…

Горела Останкинская телебашня. Поэтому отключились каналы. Слава богу, не война. Всего лишь пожар.

Отец в первый момент успокоился, но потом снова заволновался.

— Ты правда на работе? — с тревогой в голосе спросил он.

— Ну а где же?

— Ты не в Останкино?

— Папа, что мне делать в Останкино? Я же не политик и не телезвезда. Успокойся, пожалуйста.

— Что? Что? Я плохо тебя слышу, Любочка! Алло!

— Папа…

— Я сейчас перезвоню! — закричал отец в трубку. — Я ничего не слышу, связь пропала! Алло!

Люба выключила телефон и улыбнулась. Ах, папа, папа, старый опер! Связь у него, понимаешь ли, пропала. Сейчас перезвонит ей на городской телефон, чтобы убедиться, что она и в самом деле в конторе. В точности то же самое произошло недели три назад, когда прогремел взрыв в подземном переходе под Пушкинской площадью. Тогда прямо на месте погибли 7 человек, еще шестеро скончались в больнице, больше ста тридцати человек получили ожоги и травмы разной степени тяжести. Взрыв произошел около шести вечера, а уже в половине седьмого информация о нем прошла по всем радиостанциям. Люба с Родиславом ничего не знали, они уехали с работы сразу после обеда — отправились знакомиться с очередным будущим приобретением Бегорского: свинофермой в восьмидесяти километрах от Москвы. Звонок отца застал ее в конторе, где владелец фермы показывал документы. Николай Дмитриевич начал подробно выпытывать, где находится дочь, где Родислав, где Леля, и Люба долго не могла понять причину такого интереса. Она честно объясняла, что она за городом и Родислав с ней, но отец требовал подробностей, ссылался на плохую слышимость и просил номер городского телефона, чтобы он мог перезвонить. «Ты не была на Пушкинской? — спрашивал он. — Ты не пострадала? Ты точно не в больнице?»