Ад - Александра Маринина

— Пока никаких прогнозов дать я не могу, больной в реанимации, мы его начнем прокапывать глюкозой и раствором Рингера, сделаем анализы, ультразвук, томографию, обследуем, тогда можно будет сказать что-то более определенное. Похоже на гепатит, но, учитывая ваш анамнез, все может оказаться куда серьезнее.

— Цирроз? — спросила Люба.

Врач отвела глаза и вздохнула.

— Не будем загадывать. Вот сделаем завтра УЗИ — и наступит ясность. Высокую температуру может дать гепатит, а может интоксикация, вызванная тем, что печень уже полностью разрушена и не работает. Поезжайте домой, здесь вам делать нечего.

На обратной дороге Лариса спросила:

— А цирроз — это смертельно? Или можно вылечить?

— Не думай об этом, — сказала Люба. — Врачи сделают все, что смогут.

Лариса помолчала несколько минут, потом осторожно дотронулась до Любиной руки.

— Тетя Люба, мне очень стыдно, но… Как вы думаете, может быть, лучше, чтобы папа уже умер? У меня больше нет сил. Он все время ворует у меня деньги, продает вещи, хорошие вещи, которые вы мне дарили. Он орет, дерется, приводит каких-то собутыльников. Костик его боится. И я тоже боюсь. Я больше не могу. Грех так говорить, да?

— Не казни себя, — мягко ответила Люба, обнимая ее, — ты действительно очень устала. Как будет — так будет. Так и правильно.

«Как это ужасно, когда твоя семья состоит из людей, смерть которых приносит тебе только облегчение, — думала Люба, глядя на мелькающие за окном огни ночного города. — Ты их любишь, как умеешь, но жизнь рядом с ними превращается в адскую муку. Сначала Татьяна Федоровна, лежачая, полубезумная, требующая постоянного ухода и внимания, потом окончательно спившийся буйный отец, от которого нет покоя ни днем, ни ночью, который отбирает последние копейки и ворует вещи, а на руках у тебя крошечный ребенок, которым некому заняться, кроме тебя самой».

На следующий день лечащий врач сообщила Ларисе и Любе, что у Геннадия цирроз в последней стадии и им следует быть готовыми ко всему. Лариса окаменела и долго молчала. Они возвращались домой на служебной машине Любы, по дороге нужно было еще забрать Костика из яслей, и водителю пришлось сделать крюк.

— Саша, постарайтесь не попасть в пробку, — попросила Люба. — Ясли закрываются, и воспитательницы недовольны, когда родители опаздывают и вовремя деток не забирают.

— Постараемся, Любовь Николаевна, — весело отозвался водитель Саша. — Если что — переулками проберемся.

Лариса по-прежнему молчала, уставившись в собственные колени.

— Лариса, а как у тебя с личной жизнью? — спросила Люба. — Ты не думай, что я требую отчет, просто я подумала, что отец Костика мог бы помочь тебе, если что… У тебя с ним какие отношения?

— Никакие, — буркнула Лариса.

— Но он хотя бы знает, что у него есть сын?

— Не знает он ничего!

— Почему? — продолжала допытываться Люба. — Я не спрашиваю тебя, почему он на тебе не женился, это ваше с ним дело, но почему он не знает?

— Потому что я сама не знаю, — тихо проговорила Лариса, бросив опасливый взгляд на широкую спину сидящего впереди Саши.

Люба поняла, что девушка не хочет говорить об этом при водителе, и замолчала. Однако когда они уже забрали Костика и вышли из машины у дома, Люба не поехала в лифте на четвертый этаж, а зашла к Ларисе. Ей не давала покоя сказанная соседкой фраза: «Потому что я сама не знаю».

— Так чего ты сама не знаешь? — строго просила Люба. — Выкладывай.

Лариса залилась краской и попыталась увильнуть от ответа, но Люба проявила неожиданную настойчивость.

— Я не знаю, от кого у меня Костик, — призналась наконец Лариса.

— То есть как?! Как это ты не знаешь? Не знаешь, с кем встречалась, с кем спала? — Люба ушам своим не верила.

— У меня тогда двое было.

— Одновременно?

— Ну да.

— Что, прямо в один день? — не поверила Люба.

— Ну да. С одним я постоянно встречалась, а с другим так, случайно вышло… Будете меня ругать? — Лариса испуганно вжала голову в плечи.

— Не буду. Ты взрослый человек, сама решаешь, с кем и когда тебе спать. Но ты записала Костику отчество «Сергеевич», значит, была уверена. Или как?

— Да никак. Нужно же было какое-то отчество записать, а Константин Сергеевич — красиво звучит.

— Понятно. Сергей — это который постоянный или случайный?

— Никакой. Я ж говорю, выбрала отчество, чтобы красиво было. Тех двоих вообще не так звали. И не нужен мне никто из них, я Костика сама выращу.

— Ну, не нужен — так не нужен, — улыбнулась Люба. — А сейчас кто-нибудь за тобой ухаживает? С кем-нибудь встречаешься?

— Ой, да вы что! — Лариса махнула рукой. — Где время взять на эти глупости? У меня же Костик на руках. Ну, подкатываются там всякие, не без этого, но вы не думайте…

— Да не думаю я ничего, — Люба погладила ее по щеке. — Просто хочу, чтобы у тебя жизнь нормально сложилась. Ты имей в виду: если возникнет ситуация… ну, ты понимаешь, о чем я, приводи к нам Костика, даже не сомневайся, мы ему всегда рады. Посидим с твоим малышом, пока ты на свидание сбегаешь. Договорились?

— Договорились, тетя Любочка, спасибо вам за заботу. Только вряд ли мне понадобится.

— Это почему же?

— Так кому баба с довеском нужна? Только так, развлечься, а я уже наразвлекалась досыта, по горло. А если по-серьезному, так никому и не надо со мной связываться. Никто не захочет.

— Ну почему же? — возразила Люба с улыбкой. — Ты красивая молодая женщина, у тебя есть квартира, у тебя хорошая зарплата для работника без высшего образования, и у тебя уже готовый ребеночек, мальчик. Уверяю тебя, охотники найдутся. Ты не ставь на себе крест, все еще будет.

На следующий день Люба использовала обеденный перерыв для того, чтобы навестить Геннадия и еще раз переговорить с врачом. Ей казалось, что врач в присутствии Ларисы сказала не все. Может быть, если в кабинете не будет близких родственников, она будет откровеннее? Любе, привыкшей к заблаговременному планированию, хотелось более отчетливо понимать перспективы и прогнозы.

Геннадия уже перевели из реанимации в обычную палату. Он лежал землисто-желтый, трезвый и злой.

— Здорово, соседка, — поприветствовал он Любу. — Утешать пришла?

— Утешать? — Люба изобразила удивление. — Зачем тебя утешать? С тобой все в порядке.

— Не свисти, — презрительно хмыкнул Геннадий. — Помру я вот-вот. От печенки одни лохмотья остались. Ты там за Ларкой пригляди, с мальцом ей помоги, не бросай девку одну.

— Да ты еще сам за ней приглядишь, когда выздоровеешь.

— Не, не выкарабкаюсь я. Всё, хана мне, соседка. Жизнь как-то по-дурацки прошла, а я и не заметил. Сначала вроде все нормально было, с Надькой жил, Ларку растили, а как на нары загремел — так все и покатилось. Сам себя загубил. Ты меня не жалей, соседка, это я только понты дешевые нагонял, когда говорил, что безвинно пострадал и за чужое отсидел. За свое я отсидел.

— Как? — удивилась Люба. — Ты же и на следствии не признался, и на суде, и все время говорил, что не виноват.

— Мало ли чего я говорил. Виноват я. Надьку убил. Не признавался, упирался до последнего — это правда. И то, что Надьку я убил, — тоже правда. Я ее прямо на мужике, суку такую, поймал. Мужичок-то, — Геннадий вдруг захихикал и тут же сморщился, наверное от боли, — хреновенький оказался, испугался, — чуть в штаны не наложил. Вскочил с дивана без порток, срам прикрывает, а сам весь трясется и лепечет что-то. Смех один! Ну, его-то я отпустил, у него передо мной вины нет, ткнул пару раз кулаком в брюхо и вышвырнул вместе с его портками в прихожую одеваться. А уж с Надькой я разобрался по совести. Как полагается. Другой вопрос, что срок мне припаяли несправедливый, за таких шлюх, как моя Надька, надо не срок давать, а медаль на грудь, потому я и считаю себя безвинно осужденным и от власти пострадавшим. Поняла?

— Поняла, — ответила Люба, едва шевеля непослушными губами.

Она не могла поверить в то, что услышала. Значит, они с Родиком не были ни в чем виноваты перед семьей Ревенко. И все их угрызения совести были напрасными. И можно было не заботиться о Татьяне Федоровне и ее внучке, не тратить на них деньги, время и душевные силы, не мучиться непреходящим чувством вины. Можно было не считать копейки и не отказывать себе в самом необходимом, оплачивая репетиторов для Ларисы и покупая ей одежду. Можно было последние восемнадцать лет прожить совершенно иначе, легче, спокойнее, благополучнее.

Любе понадобилось минут двадцать, чтобы прийти в себя и найти в себе силы поговорить врачом. Эти двадцать минут она провела в больничном коридоре, сидя на обтянутой дерматином скамейке. Дерматин в нескольких местах прорвался и свисал лоскутами, обнажая грязно-белую изнанку.

— Речь идет о днях, — произнесла врач, не отрываясь от медицинской карты, в которую она что-то записывала. — Готовьтесь к худшему. Прогноз неблагоприятный.