Рассказы писателей Каталонии - Пере Калдерс

Сумерки все никак не переходили в ночную темноту. В Гейло к нам присоединился мужчина средних лет в зеленой форменной одежде, видимо лесник. Шансы мои убывали. И я решился: встану, не выпуская руки незнакомки, и увлеку ее за собой в проход, там мы сможем если и не поговорить, то, во всяком случае, хоть как-то прийти к взаимопониманию. Но в этом была и определенная доля риска: а вдруг она не примет такую игру и скажет что-нибудь, чего я не пойму (зато прекрасно поймут остальные попутчики, и это смущало меня более всего). В пользу такого решения было то, что она, собственно говоря, первая проявила инициативу, а потом не отняла руку, когда я сделал пока что единственный встречный шаг. Меня огорчало, однако, как это она не понимает затруднительности моего положения: ведь я чужак в этой холодной стране. По справедливости она должна бы решить, что нам делать. А может, ей вполне достаточно рукопожатия и соприкосновения наших ног?

И я встал, крепко сжав ее руку. Поначалу мне показалось, что она не пойдет за мной, с таким удивлением она на меня посмотрела. Но потом улыбнулась. Я вышел из купе первым. И мы пошли в конец вагона. В тамбуре она заговорила на каком-то языке, медленно и четко выговаривая каждое слово, думала, наверно, что не понять такие простые слова невозможно, но я-то полагал, что она, как и прежде, говорит по-норвежски. (Теперь я понимаю, что в ту минуту показал себя не очень сообразительным.) Но все же я сообразил, что надо бы выяснить, какой язык (я здесь воздерживаюсь от плоских острот) для нас общий. Чеканя каждый слог, я произнес несколько слов на четырех языках, которыми владел. Она говорила на трех, но я с глубоким сожалением (и, надеюсь, к ее огорчению) убедился, что общего языка мы не нашли. Ну как мне было сказать ей, что я без ума от ее ног цвета семги, о том, как мне хочется обнять ее и приласкать, пока она не сошла на какой-то неизвестной мне станции; о том, что прикосновение ее ноги было для меня самым радостным событием за последнюю неделю? Мы слились в крепком поцелуе (это был первый наш поцелуй, но он явился увертюрой к целой симфонии) и не размыкали объятий, пока поезд грохотал по длинному мосту, но тут вдруг открылась дверь вагона — девушка из нашего купе направлялась в уборную, дверь которой выходила в тамбур, и тут я сообразил, что мы попусту теряем время, целуясь как одержимые без какого бы то ни было естественного продолжения. Девушка закрылась в уборной, и я подумал: пусть она только выйдет, и мы устроим там любовное гнездышко, раз уж судьба не послала нам ничего другого.

Однако прошло минут десять, а девушка не выходила. А я тем временем пылал, воображая себе, какие восторги нас ожидают, когда мы отгородимся от мира. И мне так хотелось поделиться своими надеждами с ней, моей прекрасной незнакомкой, а она все еще повторяла какие-то слова на трех языках, которые знала (о чем были эти слова: о любви, о внезапной страсти?), но я по-прежнему не понимал ничего, речь ее звучала для меня как шорох движущегося ледника, как раскаты эха в скалистых фиордах. А за окном тянулась заснеженная равнина.

Медленно ползли минуты, но вот пришел ревизор и попросил нас предъявить билеты. Второпях мы оставили наши сумки в купе, и нам пришлось туда вернуться. Лесника уже не было. Ревизор сделал свое дело и ушел. Мы остались одни. Но только я начал гладить ее колени, вернулась девушка. Я сейчас же подумал, что теперь-то в уборной никого нет. Попробовал встать, но моя дама что-то сказала и осталась на своем месте. Должно быть, вид у меня был озадаченный, потому что девушка сочла своим долгом перевести — Она сказала, что ей на следующей станции выходить.

Я вынул из сетки ее чемодан. Поезд остановился, заскрежетав тормозами громче, чем обычно. На прощание незнакомка поцеловала меня в щеку и что-то сказала. — Она говорит, — перевела девушка, — ей очень жаль, что не встретилась с вами в более подходящей обстановке. — Скажите ей, что я сожалею о том же. — Девушка перевела. Женщина моей мечты улыбнулась и пошла к выходу.

Я сел было, но через секунду сказал себе, что мир создан не для трусов, схватил сумку и саквояж и бросился к выходу. Девушка притворилась, что не понимает моих намерений, и сделала удивленное лицо. На платформе я почувствовал себя потерянным: там не было не только моей попутчицы, но и вообще никого. Заглянул в зал ожидания — пусто. Вышел на другую сторону станции, там была площадь, горели фонари, но опять же ни души. Метрах в десяти от выхода моя незнакомка, женщина с золотистой, цвета норвежской семги кожей, обняла какого-то мужчину, чмокнула мальчишку и пошла к «фольксвагену». Со всех ног бросился я назад, только не хватало еще отстать от поезда! Прыгнул на ступеньку, когда поезд уже тронулся. Девушка удивилась. Я сунул сумку в багажную сетку, предварительно вытащив синий путеводитель. Девушка сидела, подобрав ноги на сиденье и обхватив колени руками; завидев меня, усмехнулась, но смысл этой усмешки я понял совсем не так, как следовало. И сказала — Мне очень жаль, что я помешала вашему флирту, но мне пришлось спрятаться в уборной, потому что у меня нет билета — Потом она спустила ноги с сиденья и закинула одну на другую, они у нее тоже были безупречно прямые, стройные, соблазнительные…

Утром она выдала себя: доставая из сумочки сигареты, выронила железнодорожный билет. Я сделал вид, что любуюсь пейзажем.

Жоан Ренде

Биологический казус

Только что исчез — что называется при загадочных обстоятельствах — последний, восемнадцатый, потомок знаменитого дона Жозепа Мендеса день Термо. Подобные бесследные исчезновения навсегда остаются для следствия тайной, покрытой мраком, однако это вовсе не означает, что выявить их причину так уж невозможно. Бывают озарения (посещающие лишь немногих избранных и неведомые большинству смертных), которые помогают восстановить истинный ход событий и проникнуть в тайну с той же легкостью, с какой кропотливые историографы воссоздают для нас Историю.

Вышеупомянутый Жозеп Мендес день Термо прославился в тысяча семьсот восемьдесят первом году как специалист по культуре Востока, осуществив перевод трактата «Бренность человеческого бытия» — краткого свода установлений морали. Впервые рукопись трактата обнаружил в древней библиотеке Великого Ламы Поутала на Тибете посол китайского императора Као-Т-сан. Манускрипт приписывали брамину Данданису, о существовании которого западный мир знал по его письму к Александру Македонскому. Некоторые знатоки поговаривали (впрочем, без особой уверенности), что автором мог быть сам Конфуций или Лао-Киун. Как бы то ни было, в тысяча семьсот сорок девятом году какой-то британский географ вновь нашел рукопись трактата, после чего ее английский перевод попал в руки далекого предка недавно исчезнувшего героя нашего рассказа.

Последний из Мендесов дель Термо покинул грешную землю — не знаю, подходит ли в данном случае это выражение, — не оставив потомства, поскольку являлся одновременно мизантропом и ярым женоненавистником. Кроме того, он был вегетарианцем, эсперантистом, филателистом и страстным любителем голубей.

Этот человек, слабый телом и характером, вел уединенную таинственную жизнь в доме-башенке с небольшим садом в квартале Пучет. Дом и сад наш герой унаследовал от отца. В наследство по отцовской линии он получил также естественную склонность к культуре Востока и к эзотерическому мышлению.

Последний из Мендесов дель Термо занимал скромное место государственного служащего с неплохим жалованьем — ту же должность, что занимал его отец (мир праху его) и все многочисленные предки по мужской линии, начиная со славного дона Жозепа, ученого-сеттечентиста, посвятившего свой перевод знаменитого трактата дону Диего де Гусману графу Паредесу маркизу де Геваре герцогу Сесару — единственному сыну графа д’Оньяте маркиза де Монтеалегре — камергеру его величества короля и главному мажордому ее величества королевы.

Потомок дона Жозепа вел тихую размеренную жизнь и никогда не изменял своим постоянным привычкам. В детстве он считался ребенком хрупким и болезненным, очень рано лишился отца и вырос исключительно под влиянием матери, которая, дабы не слишком баловать сына, воспитывала его в духе «мирского аскетизма» Кальвина. В последние годы жизни у нашего героя стали проявляться самые разнообразные симптомы ипохондрии. Он жаловался на боли в области печени и садился на строгую диету, чтобы заранее оказать сопротивление неведомой болезни; внимательно прислушивался к биению пульса и чувствовал, что сердце бьется то слишком медленно и лениво, а то вдруг подозрительно часто, причем без всякой на то причины. В конце концов Мендес дель Термо пришел к печальному выводу, что над ним, словно дамоклов меч, нависла угроза грудной жабы, и это совершенно лишило его покоя. Бедняга перевернул горы медицинской литературы и старался не пропускать радио- и телепрограмм, где говорилось о том, как сохранить драгоценное здоровье. Однако вскоре ему стало очевидно, что врачей хватает лишь на то, чтобы повторять избитые истины, и они не в состоянии помочь человеку справиться даже с самым легким недомоганием. Тем временем тревожные симптомы проявлялись все чаще. Больше всего хлопот доставляло уже давно начавшееся несварение желудка, поэтому пришлось прекратить «сырую диету», на которую Мендес дель Термо последнее время возлагал особые надежды, считая, что она имеет не столько терапевтический, сколько моральный эффект, весьма благоприятно сказывающийся на общем состоянии больного.