Ползучий плющ - Наташа Купер

Стивен остался за идеально накрытым обеденным столом, чувствуя, как аромат еды, которую готовил Майк, сменяется резким запахом гари. Он позволил блюду сгореть, и квартира наполнилась едкой угарной вонью, а дорогая сковородка фирмы «Куизинокс», без сомнения, испортилась. Он ждал, слушая, как за стеной, в их спальне Майк возится в шкафах и ящиках.

Стивен знал, что, вполне вероятно, рискует отцовскими часами и своими запонками, а также наличными, отложенными про запас в дальнем углу верхнего левого ящика. Но ему было наплевать. Он словно оледенел. Когда-нибудь он оттает, а может, и нет. Возможно, он навсегда останется таким, как сейчас: окаменевшим от обиды и разочарования, безразличным ко всему на свете.

Он любил Майка и какое-то время думал, что ему удастся пробудить в юноше искреннюю, бескорыстную любовь. Как он мог так ошибиться? Когда же он образумится? Что ж, одно он знает точно — больше он подобного промаха не допустит!

Прошло с полчаса, как он отправил Майка собирать вещи, запах гари стал рассеиваться. Стивен по-прежнему сидел за столом, крепко сжимая пальцами стоявшую перед ним старинную веджвудскую тарелку.

— Знаешь, а я ведь любил тебя по-настоящему. — Голос Майка был полон дерзости и детской злости. — И ты больше никогда не найдешь такого, как я.

Стивен поднял глаза и увидел в дверях своего бывшего возлюбленного, у его ног стояли два саквояжа от Гуччи. Его лицо было, как всегда, прекрасно.

— Я готов был сделать для тебя что угодно, Стивен. Ради тебя я бросил наркотики. Ради тебя оставил своих друзей. Но ты холодный, жестокосердный, жестокий, жестокий человек. И ты не поймешь, что такое любовь, даже если она укусит тебя за член. Мне жаль тебя. Очень жаль. И я надеюсь, что эта квартира сгорит дотла.

Он, словно пушинки, подхватил туго набитые и увесистые с виду саквояжи и ушел.

Стивен выпустил из затекших пальцев тарелку и пошел к сгоревшим кастрюлям.

Глава двадцать седьмая

— Тайна Шарлотты Уэблок так и не разгадана, — прочитала Рени Брукс, поднимаясь со стула с «Дейли Меркьюри» в правой руке. Левой она держалась за бедро, боль в котором усиливалась с каждым днем. Скоро придется пойти к врачу, но он ей не нравился, и Рени все оттягивала визит. Иногда помогал аспирин или бутылка с горячей водой. Она продержится еще немного.

— А в чем там дело? — спросил из коридорчика Гарольд.

— Это про девочку. Про ту, за которой смотрела Николетта и которая потерялась. До сих пор неизвестно, где она была. В течение пяти дней.

— Чушь!

— Так пишут в газете, — ответила она, передавая ее мужу, чтобы не спорить с ним, а сама направилась к плите, чтобы, пока Гарольд будет читать, пожарить бекон.

— Все это подозрительно, если хочешь знать мое мнение, — заявил он, дочитав статью до конца. — Подозрительно. Вот как это называется. Так или иначе, ее уволили, и она теперь не скоро найдет такую же славную работенку, вот увидишь.

— Только не надо этому радоваться! — воскликнула Рени, грохнув сковородкой о плиту, от чего горячий жир выплеснулся на огонь. Не получив ответа от Николетты, она расстроилась больше, чем сама ожидала. Это было жестоко и совсем не похоже на ту девочку, которую она помнила. Приходилось думать, что, возможно, она не так уж хорошо ее и знала. И заставляло тревожиться за другого ребенка, за того, чьей няней была Николетта, за маленькую Шарлотту Уэблок.

Она ведь получила милое письмо от Шарлоттиной матери, стало быть, письма дошли. Та писала, что старается верить: малышка Шарлотта вернется к ней и что ей очень помогает, когда такие люди, как Рени, понимающие, что значит быть матерью, присылают слова сочувствия. Она даже поблагодарила Рени за то, что та побеспокоилась написать ей.

Так что письма наверняка попали к адресату. И Николетта, скорее всего, свое получила, однако, в отличие от незнакомой, но, очевидно, доброй миссис Уэблок, она ответить не потрудилась.

— Николетта пережила жуткое время и, наверное, очень переживала, — сказала она, убеждая в этом самое себя, — а ты радуешься, что она не найдет новой работы. Ты отвратителен.

— Что это на тебя нашло? — сказал Гарольд, в изумлении глядя на нее.

— Ничего, — хмуро ответила она, возвращаясь к бекону. — У меня болит голова.

— Ты что, пыталась с ней связаться? — спросил он почти угрожающе.

— Я ей написала, — призналась Рени, которой уже несколько недель хотелось с кем-то этим поделиться, — но она не ответила.

— А я что говорю! И всегда так говорил: эгоистичная, неблагодарная маленькая тварь. Всегда такой была.

— Нет, не была, — возразила Рени, сталкивая хрустящие ломтики бекона на две подогретые тарелки. Она аккуратно прикрутила газ и, когда жир достаточно остыл, разбила туда яйца. — Тогда не была. Она была милой девочкой и самой умной из всех, какие у нас были, и самой доброй. Я всегда скучала по ней, с тех пор, как ее забрали. И сейчас скучаю, и всегда буду скучать. Если уж кто и эгоист, так это ты. Ты напугал ее до полусмерти.

— Чепуха! Я подразнил ее, как всегда их дразнил. Это только шло им на пользу.

— Но не Николетте. Говорю тебе, ты ее напугал. Вот твой завтрак. Ешь, пока горячий. — Она нажала на педаль мусорного ведра и смахнула туда содержимое второй тарелки.

— Ты что, не будешь? — в полном недоумении спросил Гарольд.

— Нет. Я уезжаю.

— Рени… Рени! В чем дело? Что это сегодня утром с тобой творится, женщина? Ты сошла с ума. Рени, вернись!

Она закрыла дверь, словно отсекая его голос, и направилась к станции. Она найдет Николетту, она как-нибудь да найдет ее и тогда заставит сказать правду.

Глава двадцать восьмая

Триш встала перед зеркалом и, надев парик, убедилась, что ни одна из ее собственных черных острых прядок не торчит из-под пожелтевших, конского волоса буклей. Пока она поправляла парик, рукава ее черной мантии свисали с рук наподобие крыльев, а полоски у горла сияли хрусткой, как на разрезе у редиски, белизной. Краткое изложение дела лежало рядом, аккуратно перевязанное узкой розовой тесьмой. Она знала его досконально и, полностью уверенная в том, что закон на их стороне, не могла дождаться начала процесса.

— Привет, Триш! Как хорошо, что ты вернулась! Как ты? — раздался дружелюбный голос одной из королевских адвокатов, чье отражение мелькнуло в зеркале позади Триш. Она обернулась, чтобы убедиться в ее реальности.

— Прекрасно, Джина! Спасибо.

— О твоей книге рассказывают потрясающие вещи. Когда она выходит?

— Не раньше следующей весны.

— Как долго! Очень жаль.

— Да, конечно. Она тяжело мне далась, но теперь все позади, и я снова могу вернуться к прежней жизни.

— Это хорошо. Что у тебя сегодня?

— Дело Джорджа Хэнтона в пятом зале.

— А, знаю. Рассчитываете выиграть?

— Разумеется. — Триш продолжала улыбаться. Она ничего не могла с собой поделать. Даже теперь, по прошествии пяти месяцев, на протяжении которых медленно росла ее уверенность в своих чувствах к Джорджу, возможность произнести его имя вслух при других людях наполняла Триш радостным теплом.

— Мне пора, — сказала Джина. — Удачи!

— Спасибо. И тебе! Увидимся потом в столовой?

— Да.

Молодой королевский адвокат ушла. Захлопнув черную жестяную коробку, в которой хранился парик, Триш бросила последний взгляд на свое отражение и пошла за необходимыми бумагами. Выходя следом за Джиной из гардеробной, Триш с удовольствием слушала шуршание своей мантии и постукивание каблуков. Тело легко повиновалось ей, а голова работала с долгожданной независимостью от чувств. Джордж делал все возможное и невозможное, пытаясь откормить ее, но она сопротивлялась и пока еще не набрала ни одной лишней унции жира.

Покидая убежище гардеробной, чтобы впервые за много месяцев появиться в суде, Триш на мгновение ощутила тревогу. Нет, все будет хорошо! Это ее работа, и она умеет ее делать. Расслабившись, она сбежала вниз по широкой лестнице в длинный, идущий вдоль судебных залов коридор, в котором шумной толпой собрались адвокаты, их клиенты и свидетели с обеих сторон.

— Триш, — окликнул знакомый, повелительный голос.

При звуке его все мышцы Триш внезапно одеревенели, и ей пришлось напомнить себе, что нужно сделать вдох. Она с ужасом осознала, насколько призрачна граница между ее нынешней свободой и тем злом и презрением, что так долго опутывали ее, словно паутина. Она посмотрела на часы. До начала процесса еще пятнадцать минут. Она медленно повернулась, улыбаясь:

— Антония. Доброе утро. Что ты здесь делаешь?

— Не притворяйся, что не знаешь. Должно быть, вы все держите меня за полную дуру. Замышляете за моей спиной отнять у меня Шарлотту.

— Я никогда не считала тебя дурой, просто не ожидала тебя здесь увидеть, вот и все.