Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 2. Столпотворение - Семар Сел-Азар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дурак возжаждав молока,
Надумал подоить,
И выбрал в стаде среди коз облезлого козла.
Наверно б бился целый век,
Чудак наш без конца,
Когда б, не спробовал рога
Сердитого козла.
За глупость плачутся всегда,
Но только не в урок,
Раз лезут дурни иногда
Драть с нищего оброк.
О чем тогда тут говорить,
Коль так у них всегда,
Заставит знать, наверняка,
Доиться и козла.
Она призывала жен и матерей требовать от своих правителей не губить жизни отцов и сыновей, и вернуть их с полей сражений на поля урожайные, замирившись с воинственным соседом. Если же правители не хотят мира, то пусть они сами и воюют, а не забирают чужие жизни. И тут же запевала:
Грозился лис курятник разорить,
Чтоб как цыплят задир передушить;
Бахвалился всех кур перетоптать,
Попрать своей мохнатой лапой,
Но лишь заслыша лай соседских псов,
Смельчак наш был таков.
Пропев услышанное где-то на юге, она добавляла свое, навеянное пережитым:
Вопросов нет к такому храбрецу,
Вопрос всего один:
Зачем лисят ты бросил?!
Вопреки ее ожиданиям, люди не собирались толпами вокруг, как это было всюду прежде, но усердно увиливали от нее, испуганно шарахаясь от кощунственных призывов и песен, или хмуря брови, сердито ворчали и пробегали мимо, иные же осыпая проклятиями, стращали градскими и гнали со своей улицы. Не добившись желаемого в одном месте, Нин подобрав полы и подхватив бубенец, поцеловав на удачу, своего мышонка, упархивала на другую, не такую неприветливую улочку, но там повторялось такое же снова, пока кто-то, пылая праведным гневом, угрожая побить и крича городскую стражу, не попытался ее задержать. Это не на шутку напугало девушку, охладив пыл обличения, и заставил отказаться от своего замысла.
Пробираясь до оставленного становья, девушка мысленно ругала себя за то, что не послушала мудрых советов старших, отговаривавших ее от необдуманного поступка. Надо было хотя бы дождаться их. Неужели не пусты были опасения Аша с Пузуром, выступать в этом городе. Неужели правы суждения о самодовольстве сытых, и их не волнуют судьбы тех, кому не посчастливилось так же как им, но единственная их забота — подобно свиньям оставаться в сытости и дальше, трясясь за мнимое благополучие, славя хозяев и проклиная недовольных, раскормленными лежать в своей грязи. Раздавленная осознанием бессильности перед неумолимой действительностью, Нин осторожно кралась вдоль ставших вдруг такими опасными узких улочек. Из опасения вновь встретиться с грозившими ей недоброжелателями, маленькая бродяжка выбирала другие, не пройденные еще дороги, которые — как ей казалось, должны были привести ее к друзьям, отчего путь ее становился лишь дольше, и страшней своей бесконечной безысходностью. Надежды не встречать нежелательных теперь горожан, оправдывались, но никогда в своей недолгой жизни Нин не испытывала такого необъятного одиночества, блуждая по притихшим улицам чуждого города. Дрожа не то от страха, не то от вечерней прохлады, скоморошка воспрянула духом, увидав свет открывающейся площади, когда услышала за спиной скрежет злобного голоса:
— Вот она!
Обернувшись, Нин вздрогнула, увидев, как много людей идет вслед ей, таких же озлобленных, как и прозвучавший окрик, заставивший ее оглянуться. Взяв себя в руки, скоморошка ускорила шаг, утешая себя мыслью, что все эти люди собрались по другой, своей, не касающейся ее причине. Но шедшие за ней люди, не отставали и тоже ускорились. Тогда она еще прибавила шагу, но и сзади, быстрее зашлепали босыми и обутыми стопами. Девушка с ужасом отметила, что преследователей стало больше. Сердце колотилось, но превозмогая страх, она все же продолжала свой путь. Пройдя некоторое время с хвостом преследователей, девушка с облегчением подумала, что этим все ограничится, и когда путь ей перегородили ухмыляющиеся люди, оглушенная то ли страхом, то ли усталостью, просто думала обойти их. Но преследователи, не думали ее так просто отпускать. В мгновение ока вокруг нее образовалась толпа: старых, молодых и не очень, женщин и мужчин, В отчаянии Нин ринулась в просвет не закрытой еще бреши, но выросшие тени грубо втолкнули ее в захламленный обшарпанный угол.
— Птичка в клетке! — Подытожил кто-то итог преследования.
— И мышь в мышеловке! — Заметив примостившегося в одеждах бродяжки подарок лагашской сиротинки, под одобрительный хохот шутил другой.
— Глядите, как глазками захлопала.
— Хе-хе, как вертится. Взапрямь, точно птичка на шесточке
— Что с ней делать будем? — Перебил издевательское веселье хмурый голос.
— А, что-что. Судить.
— Может стражей позвать? — Послышалось неуверенное предложение молодого голоса.
— Стражей, ага, священных. Сейчас побежим всех стражей выдергивать, от дел отрывать. Будто работы им не хватает.
— Верно! Сами с ней разберемся! — Раздались крики.
— Она возводила поклеп на великого Ур-Забабу!
— Лучшего из лугалей!
— Эй ты, сознавайся! Тебя унукцы подослали, чтоб ты тут крамолу разводила?!
— Отвечай! Чего молчишь, побирушка?! Проклятая изменница! — Больно толкнул ее кто-то в плечо.
— Она поносила, господа нашего Ан-Энлиля!
— Смерть богохульнице!
— Смерть!
— Сами ее засудим! Нашим судом! Будет знать, как хулить и крамолу разводить!
— Чего ждать?! Бей ее!
Нин зажмурилась. Все время пока решалась ее судьба, запуганная скоморошка озиралась на своих мучителей, словно затравленный псами зверек, вздрагивая от страха всякий раз от торжествующих криков решающих ее судьбу и сжимаясь от толчков и пощечин.
— Тихо-тихо! Мы же не какие-нибудь унукцы, и не расправлямся как варвары без суда с неугодными. — Остудил горячие головы, человек вида праведного, видно имевший большое влияние на эту казалось необузданную толпу, потому, что его слова возымели действие и все сразу замолкли. — Преступницу надо судить по закону.
Раскрасневшаяся Нин выдохнула, появилась надежда на честный суд, где выслушают ее объяснения, и который, если не освободит совсем от наказания, то даст отсрочку, а там, она верила, Пузур и Эги освободят ее, им самим известными путями. А пока, в окружении ненавидящих ее, а потому страшных и совершенно чуждых ей людей, она тихо сидела, стараясь не глядеть в их сторону, не обращая внимания на все их крики и всклоки, гладя единственное, оставшееся теперь с ней на этом свете родное существо. От прикосновения к теплу тельца и нежности мягкого меха, становилось легко и спокойнее. Она пропускала мимо ушей разговоры о том, какую участь ей хотят уготовить
