Глаза Фемиды - Аркадий Петрович Захаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По тому, как долго прогревалась печь, как она не хотела разгораться и плевалась дымом, следовал вывод, что не топилась она достаточно долго, и изба успела основательно промерзнуть. Нищенская поленница у входа быстро убывала и вполне могла вскоре закончиться. Однако, пропорционально убыли дров, печь стала, наконец, теплеть и прогревать воздух, иней на потолке и изморозь на окнах потекли и закапали. «Живем!» — обрадовались товарищи, скинули тяжелые оленьи дохи и полезли на горячую лежанку — дожидаться утра, не обращая внимания на соседство покойника, который, соответственно своему званию, смирно лежал в гробу посреди горницы и ждал своего часа.
Поутру, когда в комнатах посветлело, товарищи приступили к осмотру дома. По всему видно было, что свои последние дни Евсей Клейменов доживал в крайней нужде и скудости. Иссякающих сил старика едва хватало на обработку небольшого огородика с картошкой и капустой, которые и составляли его главное пропитание. Кадушка с мороженой квашеной капустой стояла в сенях, едва тронутая, а в подполье нашлась слегка подмерзшая, и оттого сладковатая картошка, немного моркови, свеклы и пол-мешка тронутого мышами гороха. Старая заграничная двустволка «Пипер» с десятком позеленевших патронов вряд ли использовалась в последние годы: из стволов порохом не пахло. Как у старика хватило сил сколотить себе ладный гроб и подогнать к нему крышку — загадка, которая вряд ли будет разгадана. Вероятно скорую смерть старик давно уже чуял и загодя готовился. Так и спал в гробу под иконами, пока однажды не смог проснуться и окоченел в ледышку. Но записку на память оставил. На толстом листе из церковной книги нацарапал свинцовой пулей: «Добрый человек. Похорони меня, раба божьего Евсея Клейменова, по-христиански, точно посередине между могил товарищей моих, на глубину в сажень. И будет тебе за это большая благодать и моя благодарность».
Мирская благодать, конечно, хорошо. А вот мерзлота — дело совсем плохое и долбить ее жалкой лопаткой дело совсем безнадежное. Поэтому, посовещавшись, решили мертвеца в гробу пока заколотить и определить до весны в сени, где ему на холодке ничего не сделается. Записку же покойника Миронов куда-то задевал или пустил на растопку — неважно. Важно, что текст ее хорошо запомнил. У него вообще память хорошая, чем еще в институте всех удивлял. А закопать покойника, конечно, придется — уж больно Паша мести мертвого боится. И чего не закопать — гроб есть, крест тоже заготовлен, даже надпись выжжена. Обстоятельный был старичок. Даром, что пустынник и добровольный изгой. Знать серьезные имелись причины и обстоятельства, заставившие такого навсегда покинуть людское общество. Антон пытался догадываться: кто это жил на речке Шайтанке: недобитые белогвардейцы, кулаки-повстанцы или просто разбойники. Все может быть, кроме скита староверов: те жили семьями и вели хозяйство. А эти жили будто в тревоге, всегда готовые сняться с места и уйти. Да так навеки и остались. И никто теперь не скажет, что это были за люди, откуда родом и кто их наследники.
«Старика неправильно вынесли — через дверь, а надо через окно, чтобы покойник в дом дороги не знал, не ходил и не вредил живым. Как я теперь в этом доме зимой жить стану, — огорчался Паша. — очень мне печка нравится. Однако дух старика приходить будет и пакостить. Боюсь я». Где он только набрался таких суеверий.
Время шло. Паша ежедневно убегал на лыжах в тайгу, промышлять с Орликом белок, а Антон, по привычке, продолжал отлавливать куропаток и кашеварить. С картошкой и горохом суп из них получался вкуснее и питательней. В непуганой стариком тайге Пашина охота получалась добычливой, настраивался новый путик и постепенно стали забываться и побег, и пожар, и другие огорчения. Жить оказалось можно и очень даже неплохо. Даже библиотечка нашлась, правда, божественная и на церковно-славянском. Антон попробовал разбираться в текстах для тренировки ума. Так же, как другие разгадывают кроссворды. Постепенно стало получаться и стал проявляться смысл написанного. Столетия назад написанное ложилось на душу и размягчало ее. Уходило ожесточение и ослабевала внутренняя пружина. Все чаще вспоминалась дочка, и возникала тревога за неуплаченные алименты. Воспоминания рождали опасение, что при первом же выходе на люди и контакте с властями, его снова арестуют за бродяжничество без паспорта, побег и неуплату алиментов и что-нибудь еще, что у милиции всегда найдется в запасе. Вывод напрашивался простой: если не отсидеть в тюрьме, после которой все одно жизни, как надо, не сложить, то придется отшельником доживать жизнь в тайге и умереть в одиночестве, наподобие Евсея Клейменова. Что в общем-то немного лучше, чем загнуться под забором или в драке с «бичами». А может, все-таки не уклоняться от бремени ответственности перед законом и сдаться? Отбыть, что положено, и снова стать человеком. — Такие мысли не покидали Колонтайца, когда он оставался наедине с собой, но с возвращением из тайги друга, на время улетучивались, чтобы через некоторое время возвратиться опять. Душевный покой не наступал, несмотря на покой окружающий. Казалось, умиротворение природы и тишина здесь никогда не нарушатся. Время вокруг как бы оцепенело от холодов и перестало двигаться.
Но однажды таежный покой вдруг резко нарушился. Паша как раз вернулся с малого путика и, довольный промыслом, освобождался
